— А если бы вы ни за что ни про что получили палкой по морде? — спросил Решетов.
— Фу, как можно! — негодующе фыркнул Прохор Фролович и помахал рукой перед своим полным лицом, опровергая всякую мысль о подобном покушении.
— Можно, оказывается! — бросил, вдруг тоже рассердясь, Иван Иванович. — Этой — особе, по-видимому, нравится безнаказанно издеваться над человеком. Да-да-да, она в самом деле наслаждается своими истерическими воплями!
— Тогда противная сторона должна обратиться к голосу третейского товарищеского суда. Но все равно не развод и не попытка к оному. Вам, Григорий Герасимович, как парторгу клиники, нельзя об этом забывать. Почему должны страдать дети? Уж если вы взяли на себя, так сказать, миссию переговоров между супругами, вам надо облагоразумить жену. Ударить палкой, да еще по лицу! Это пахнет судебной медицинской экспертизой. Так и скажите этой гражданке, чтобы она не забывалась.
— Дернула же меня нелегкая заговорить при нем о нашей поездке! — сказал Решетов Ивану Ивановичу, выходя на улицу.
14
Проехав до центра на троллейбусе, хирурги вошли в метро.
Выделяясь высоким ростом, два плечистых человека шли в потоке пассажиров по светлому коридору, обгоняя тоненьких щеголих девушек, веселых парней, степенных, пожилых москвичей и озабоченных домохозяек, нагруженных сумками и сетками-авоськами. Спешили все, топая по блестящему, выложенному в клетку плиточному полу.
Молодой человек, с бакенбардами под Пушкина, в изысканном костюме розовато-бежевого цвета, с коричневым бантом вместо галстука, пробирался против общего течения к выходу, вызывая насмешки и нарекания.
— Гений! — сказал весело Иван Иванович. — Все у него есть, чтобы стать Пушкиным, даже бакенбарды.
— А может… — откликнулся Решетов.
— Да-да-да, все может быть! — И Иван Иванович шагнул на ступени эскалатора, несшего сотни людей вниз по наклонной белой штольне, украшенной прекрасными матовыми лампами на высоких подставках. За отполированными панелями из красного дерева другая лента эскалатора выносила навстречу из глубины такую же вереницу людей. Третья лестница — запасная — лежала неподвижно в своем блистающем ложе.
«Сколько народу! — думал Иван Иванович, в упор рассматривая встречный поток людей и придерживаясь за скользящий каучуковый поручень. — Сколько различных характеров и судеб! Но кто счастлив по-настоящему? Может быть, и Леониду не так уж плохо жилось?.. Красивая жена, умеющая поговорить, прелестные дети, работа интересная, радующая его. И сам: здоров, молод еще, красив, умен. А вот пришел, на себя не похожий…»
Бежит, бежит эскалатор, лестница-чудесница. Мелькают лица, разнообразные прически, костюмы, и сколько рук лежит на толстом движущемся ремне: тонкие руки детей и подростков, гладкие руки молодых женщин, узловатые от работы руки пожилых людей, руки, создающие могучие машины и нежнейшие женские платья, — и это метро, лучшее в мире, тоже они сделали.
Ивану Ивановичу и раньше, на золотых приисках, случалось спускаться под землю. Однажды на большой глубине, согнувшись в три погибели, рискуя собственной жизнью, он ампутировал ногу шахтера, придавленного рухнувшей кровлей. Спускался в рудник в дни шахтерских торжеств, видел мощные золотые жилы, вскрытые проходкой. Как блестит золото в полутьме, разгоняемой светом фонарей! Но, даже глядя на властный блеск металла, ощущал хирург нависшую над головой давящую массу камня. А здесь не было этого ощущения, хотя на своды метро давила не только гигантская тяжесть земли, но и громада целого города.