«Матушка, наверное, беспокоится», — заволновался Аким, выходя на тропинку, ведущую к усадьбе.
Выслушав по пути упрёки гувернантки, и извинившись дома перед матушкой, он расположился в мягком «вольтеровском» кресле и наслаждался теплом из камина и звуками вальса, что, сидя при двух свечах за роялем, наигрывала матушка, тоскуя о чём–то своём, далёком и непонятном.
В Петербург не хотелось.
В хаос города. В суету общения. В нудность учёбы. В однообразие будней.
Как мило в Рубановке.
С её рекой, с её парком, с её лугом и лесом, с её уютным домом, с книгами, со сказками няни, с роялем матушки, и даже с шалостями братца, что кувыркается на ковре с двумя весёлыми борзыми.
«Как хорошо!» — потянулся он в кресле, мечтательно глядя в огонь камина.
А вечером, отужинав, прощался с домом, бродя со свечой по анфиладам комнат и разглядывая гравюры на стенах, иконы в золотых ризах по углам, тяжёлые дедовские комоды и лёгкие, покрытые китайским чёрным лаком этажерки, старинные, с деревянными выгнутыми спинками, жёсткие кожаные диваны, и вдыхал тягучий и пряный запах старины в одних комнатах, и мнящийся запах духов, пудры, веселья и музыки — в других.
Возвращаясь в спальную, до смерти напугал спящего на ларе, у двери в подвал, старичка–лакея.
«Как бы брата не напугать», — тихо вошёл в комнату, задув свечу, Аким. И прежде чем уснуть, долго, с замиранием сердца, вслушивался в громкую тишину сонного дома.
Вот где–то скрипнула дверь, что–то ухнуло на крыше, задребезжало стекло от порыва ветра, неожиданно все звуки перебило тиканье напольных часов и последнее, что врезалось перед сном в память — это мирное посапывание брата на соседней кровати.
Утром Аким проснулся от солнечных лучей, ласкающих лицо и весело играющих на циферблате старинных часов, стоящих на столе.
«Глебка, наверное, шторы раскрыл, — глянул на пустую постель брата, и громко чихнул, перекрестившись на икону в углу. Круглые часы, на противоположной от кровати стене, пробили десять. — Сегодня же в церковь едем», — подбежал к окну Аким и увидел одетого уже брата и похмельного кучера, с соломой в длинных всклокоченных волосах.
Ёжась от утренней свежести и чего–то недовольно бурча, тот выводил из конюшни серую в яблоках лошадь, которая, танцуя и взмахивая головой, нехотя переступала через высокий деревянный, вымазанный грязью, порог. Другая лошадь стояла рядом с коляской и нюхала рассыпанное под ногами сено, не обращая внимания на хлопающего ладонью по её боку Глеба.
Услышав стук в дверь и голос горничной:
— Барин, пора вставать, — Аким кинулся отыскивать одежду, разбросанную вчера вечером по комнате. Один сапог никак не мог отыскать.
«Ну, Глебка, попадёт тебе от меня», — не успел подумать Аким, как увидел под кроватью подошву утерянной обуви.
Попив чаю, мать с сыновьями и гувернанткой тряслись в ландо — четырёхместной коляске, по вымощенной камнем дороге, выезжая из усадьбы.
Братья сидели спиною к кучеру и делали вид, что слушают нравоучительную болтовню мадемуазель Камилллы, слава богу, на русском языке, вещающую о том, что на предложение хозяина или хозяйки войти первому в экипаж, должно соглашаться, не заставляя себя ждать.
— Садиться в экипаж следует осмотрительно, не торопясь, и в особенности этот совет относится к дамам, которые, при излишней торопливости, могут легко запутаться в длинном платье, и не только поставить тем себя в смешное положение, но, что ещё хуже, повредить ногу.
При этом вещунья глядела не на ребят, а на барыню, чем её и возмутила.
— Меня, милочка, не надо учить, — воскликнула Ирина Аркадьевна, — я ещё в Смольном институте эту науку прошла, — гордо отвернула голову в сторону полей, раскинувшихся по обе стороны от дороги и далёкой темноты леса.
Глеб захихикал, наслаждаясь оправданиями гувернантки перед матушкой, а Аким всматривался в кирпичную арку над воротами с двумя выбитыми цифрами — единицей и семёркой, и полустёртой буквой «Г».
«Чего обозначают эти цифры?» — стал размышлять он.
Коляска весело шелестела резиновыми шинами по неглубокой грязи деревенской дороги. Не прошло и получаса, как экипаж подьехал к церковной ограде.
Покрестившись на три сверкающих позолотой купола, семья пошла к церкви, одаривая по пути нищих и калек.
Последним шёл Глеб. Выданную матушкой мелочь он ссыпал в карман, а нищих и калек одаривал в основном видом своего красного языка. Те тоже не оставались в долгу — метко плевались, стараясь угодить ему на сапоги.
В церкви было прохладно, сумрачно, торжественно и тихо. Чуть слышно потрескивали свечи. Старенький батюшка стоял около аналоя и сосредоточенно и монотонно бормотал молитву, временами осеняя себя крестным знамением. Несколько старушек в платочках мелко крестились, повторяя за батюшкой: «Во имя Отца и Сына…».