Лихой молодецкий посвист заставляет Железнякова обернуться в поле. Так свистит один только человек в полку — командир его орудия сержант Попов. Он и спешит к шоссе от орудия, сиротливо стоящего с тремя артиллеристами при нем в сотне метров от дороги. Ни танка, ни пехотинцев-десантников в помине нет, все уже в своих ротах. Орудийному расчету пушку на шоссе не вытащить, просто с места не сдвинуть, от нее только верхняя часть щита и виднеется, остальное утонуло в снегу.
— К орудию! — орет во всю глотку Попов. И снова засунув в рот четыре пальца, по-деревенски заливается разбойничьим свистом. — Давай к орудию, пехота!
— Шуляк, — повернулся к ротному командиру Железняков, — помоги.
Но ротному и скомандовать не пришлось: до полусотни бойцов, увязая по пояс, рванулись в поле.
Месяца четыре назад на формировании эти деревенские мужики и городские парни, солдатскому делу не обученные, все бы силы приложили, чтоб увильнуть от тяжелого труда. У каждого нашлось бы дело подальше отсюда. Пушку из снега тащить без приказа — что они, трактора или лошади? Ох, с какой неохотой во время полевых учений они ходили помогать артиллеристам. Теперь, побывав в боях, узнав цену пушечному удару, а на войне всему одна цена — жизнь, хлеб бросят, консервы, шинель, но пушку не оставят.
Облепила пехота орудие, суетится, словно муравьи толкутся со всех сторон, каждый протискивается вперед, хоть одной рукой да подтолкнуть пушку к шоссе, хоть чуть-чуть да помочь ее подвинуть. К станинам, к колесам, к лямкам, к щиту прикипели десятки рук и плеч. Как сороконожка, зашевелилась и тронулась пушка. Вся вместе с колесами поднялась над солдатскими касками, задрала ствол и поплыла, как на плоту.
— Командира батареи к командиру полка! — пронеслось над шоссе от солдата к солдату.
И Железняков помчался на зов.
Но командир, плотный невысокий капитан, уже сам шел ему навстречу. Он просто катился колобком по шоссе, такой он был весь круглый в пузырящемся белом костюме, круглолицый, с темными круглыми, чуть навыкате глазами, сиявшими из круга затянутого капюшона.
— Комбат, — остановил он начавшего рапортовать Железнякова, — мы уходим брать Людково. Ты остаешься здесь, у мостика, вот тут у верстового столба двести сорок восемь.
Железняков доложил, что он не комбат, взводный, огневого взвода командир.
— Вернемся, будешь комбатом, — смеясь, пообещал капитан.
Он оставлял орудие здесь у мостика, не брал его с собою к Людкову, рассчитывая, что пушка со взводом приданной ей пехоты надежно прикроет наступающих с тыла. С поворотом полка на восток, на Людково, здесь, на западной оконечности захваченного, оседланного полком отрезка Варшавского шоссе, на двести сорок восьмом его километре образовался тыл.
— Начальником арьергарда назначаю тебя, комбат, — серьезно сказал капитан. — Ни танк, ни орудие, ни автомашина с немецкими солдатами дальше этого мостика пройти не должны.
Все. Кольцо десанта, оседлавшего Варшавку, сплющилось, вытянулось в овал, превратилось в рукоять молота. Только в самом молоте будут и танки, и весь почти тысяча сто пятьдесят четвертый полк. Двухкилометровую рукоять займет одна рота. А здесь, у мостика на двести сорок восьмом километре, всего три десятка солдат и пушка. Это они должны не пропустить никого из Адамовой. Это за их спиною полк должен чувствовать себя, как за каменной стеною.
— Держись, комбат, как Багратион, держись, — сказал Кузнецов и ушел.
Железняков долго смотрел ему вслед. Между рослых, размашисто шагавших разведчиков, невысокий капитан катился по шоссе, словно снежный шар. Но этот шар сейчас был центром всего, что вершилось на Варшавке. От него и к нему носились связные. Он останавливался, и останавливались все. Стоило ему начать во что-то всматриваться, и тут же все головы поворачивались в ту сторону. Провожая его взглядом, Железняков перестал замечать все вокруг и чуть головою не столкнулся с политруком Ненашкиным, собравшим свою роту и уходившим с нею под Людково.
— Ты что? — загоготал тот. — Спишь? И у меня ничего не просишь? Ты же всегда людей просил, чего-нибудь тебе всегда надо было откуда-то вытаскивать. Может, сейчас дать?
Герой первых боев полка — политрук Ненашкин. Всех заставил забыть все шутки, которые до выхода на передний край так и липли к его фамилии. Он шел в огонь неторопливо, и казалось, что рядом с ним все стихает. Он подымался под пулями там, где никто не мог поднять головы. В страшную деревню Чебери, перед которой немецкие пулеметы положили наших друг на друга в четыре слоя, единственно кто прорвался — отчаянный политрук Ненашкин. Забросав все пулеметы гранатами, он вышел из этого неравного боя целым и невредимым.