— Не нравится фрицу, — роняет кто-то, — не привыкли воевать в окружении.
Эх, если б окружение. На карте-то оно вроде бы и так. Вроде бы вот-вот сомкнется кольцо. Но командарм видит не карту. Перед его мысленным взором проходят за шоссе эскадроны на голодных, отощавших конях, парашютисты, утомленные многодневными боями. И всюду их втрое, вчетверо меньше, чем гитлеровцев.
— Есть уверенность, что Белов пробьется к Людково или Зайцевой горе? — спрашивает генерал, заранее зная, что нет такой уверенности, хотя немцы уже отходят из-под Юхнова.
— Что ж, если десант тысяча сто пятьдесят четвертого немцы не собьют двадцать четвертого, — задумывается командарм, — если…
Член военного совета армии прерывает поток тревожных раздумий и докладов. По политдонесениям комиссаров в наступающих войсках за одни сутки произошел перелом. И это после месяца неудачных попыток прорваться к Юхнову, после тяжелейших потерь. Всюду с волнением вслушиваются, как гремит и разрастается канонада в тылу у немцев, говорят, что надо торопиться на выручку…
— Понимают, почему так резко усиливается огонь? — кивая головой, будто бы соглашаясь, хмуро спрашивает командарм.
— Понимают, понимают, у наших в немецком тылу снарядов в обрез, ими не покидаешься. Это немцы, оказавшись в угрожающем положении, лупят шквальным огнем, сняв его из-под Юхнова. Бойцы умом и сердцем откликаются, верят, что теперь возьмут.
— Да, да, — постукивает командарм карандашом по Варшавке у деревни Людково, — если оседлавший шоссе полк продержится еще день, обстановка может для противника стать катастрофической.
Карандаш упирается в Зайцеву гору, ползет в сторону Вязьмы. Если… если… если… Стоп. Дальше уже полоса другой армии.
— Приказ подготовлен? — отрывается наконец командарм от карты.
Начальник штаба вынимает из папки несколько аккуратно отпечатанных листочков. И командарм берет их — чистенькие, белые, с ровными строчками, и долго смотрит, словно сквозь них. Там нет никаких «если». Там тысяча сто пятьдесят четвертый полк все еще полк, а не три или меньше сотни штыков, щетинящихся вдоль Варшавского шоссе. Там конница Белова прорывается к шоссе, четвертый воздушно-десантный корпус перехватывает узлы дорог, выбивает немецкие гарнизоны, партизанский отряд «дедушки» выходит из леса и бьет…
Резко вычеркнув десяток строк и вписав два десятка слов, он подписывает приказ и с силой бросает на стол карандаш.
Юхнов должен быть взят.
Солнце наконец-то ушло. Опустилось за Адамовку. В глаза не бьет. Тени расплылись, все вокруг потемнело, начало терять очертания. Ярче стали только вспышки разрывов. Недавно тусклые, желтоватые, едва видные в дыму при вечернем приглушенном солнечном свете, теперь они ослепительны среди не синеватого уже, а темно-серого вокруг снега.
Хорошее было в старину правило у артиллерии: не вижу — не стреляю. Стреляют немцы. Вслепую, но стреляют. По шоссе попадают изредка, но вокруг кладут снаряд за снарядом, больше попадают по трупам немецких солдат от Адамовки до мостика.
Не тот, конечно, гром, что был здесь днем или даже час-другой назад. И авиации больше в небе нет. И немецкая пехота отвязалась на время, не лезет на огневую, отпятилась за Адамовку. Но бой есть бой. Вслепую летят снаряды, наугад, а задевают и живых, рвут людей, красят кровью белые маскхалаты.
Попробовал Железняков подсчитать немецкие разрывы, получилось, что вблизи не реже чем каждые четверть часа. А справа, слева и с запада в быстро темнеющем небе все ярче трассы пулеметных очередей. Хорошо хоть теперь и не часто, и издалека бьют, и мимо, мимо. Такая вот она теперь здесь, как солдаты считают, тишина.
А за два километра отсюда, за спиною, хоть и глуше, но сплошь, слитно ревут пулеметы, грохают мины, расплескивая пламя позади бугров, скрывших полк, бьющийся за Людково. Там ворочается незаконченный бой.
Накатывающаяся вечерняя тьма кажется еще гуще от огней, вспыхивающих и затухающих среди сожженной за мостиком немецкой колонны. Ветер сносит меж тлеющих машин вниз, в лощину, то искры, то полосы огня. Сливаются они в ручьи, то замедленно, то быстро плывущие под уклон. И среди темной громады колонны все еще нет-нет да взрывается что-то, трещат ружейные патроны, до которых ползком добрался огонь, что-то шевелится, что-то заслоняет огни, кажется живым, но тревога быстро рассеивается: там в колонне ничего живого нет, все мертво, даже то, что шевелится при порывах ветра.
Часа не прошло, как отбился полковой арьергард от наползавших со всех сторон фашистов. Двое совсем вплотную подобрались, три их гранаты через огневую перелетели и там, позади, разорвались. Но всадил им лейтенант снаряд прямо в ноги, не пожалел на двоих снаряда, валяются теперь один головой к шоссе, другой к Адамовке.