А дело совсем плохо. Одного взгляда сверху от блиндажа было достаточно, чтобы понять, до чего же плохо. Правая и левая группы гитлеровцев сомкнулись на шоссе. Человек двадцать, не меньше. Прямо на них выводит танковый след. Хорошо еще, что они не оглядываются, идут себе по асфальту, отдыхая, видно, от снежной целины.
Он уже догоняет своих, когда становится совсем скверно. Сзади прекратился минометный огонь. Сзади крики гитлеровцев. Оглянувшись, видит солдата, стоящего на крыше блиндажа. Атаковали, значит, пустой блиндаж, захватили и теперь видят их.
Он поднимается в полный рост. Прятаться уже глупо. Все на виду. Догнав, поднимает свою группу.
— Бегом! Бегом! Во всю мочь.
Вместе с пулеметчиком обгоняет раненого и поводыря. Хорошо хоть успели на километр уйти от мостика. Пока оттуда догонят, они постараются прорваться через немецкую группу, соединившуюся на шоссе. Железняков и не думает, что это невозможно — бой четверых против двадцати. А может, и против сотни. Измученные против свежих. Три ствола против десятков. Но… но… но… ничего другого не остается, бой ведешь в любых условиях. А залечь и умереть — это всегда успеется.
Повезло. На войне всегда кому-то везет, часто получается то, что никогда не может получиться в тихие мирные дни.
Фрагмент памятника десанту 1154-го полка на Варшавское шоссе.
Немцы, стоящие на блиндаже, — их там уже человек десять — решили остановить убегающих минометным огнем.
— Фойер, — орут они, — фойер… фойер…
За километр слышно, так вопят.
И мины как по заказу ложатся перед железняковской группой. Густо ложатся, минометов пять лупят, не меньше.
Этот огонь может остановить кого угодно. Отсечь, остановить, заставить залечь. Он не может остановить четверых — ошалевших, хрипящих, бегущих прямо в дым и огонь, не имеющих ни одного шанса на жизнь.
Гитлеровцы сзади опять переносят огонь, опять кладут мины перед бегущими, опять перед ними, опять. А те уже сходятся с противником на шоссе. И немецкие мины бьют по немцам, которые совсем не хотят умирать из-за четверых, которым все равно никуда не уйти.
В брешь, пробитую минами, все четверо проходят беспрепятственно.
— Как дела? — хлопает Железняков раненого по спине, обгоняя его после того, как на гребне холма остался с немецким пулеметом, дострелял последние патроны и бросил его — пусть фрицы берут свои немецкие трофеи. Теперь он налегке догнал группу. — Награду обеспечиваешь? — поддевает он еще, видя, что тот выбился из сил, крепится из последнего. — За тобой награда, не забудь!
Раненый мычит что-то радостное. Ответить не может: в зубах закушен ремень. Но он уже слышит близкую перестрелку. Значит, добежали. Перед ними полк. Жизнь, значит. Жизнь. Пусть смеется лейтенант. Он бы и сам посмеялся. И стыдно, конечно. Действительно, нагородил — награду за него дадут, подумаешь, какой маршал.
Железняков что-то орет, размахивая наганом, в котором не осталось ни одного заряженного патрона, зовет куда-то на прорыв, требует, чтобы его отпустили, он один покажет всем, как надо воевать. Веселые круглые глаза капитана Кузнецова смотрят на него б упор насмешливо и сочувственно.
— Лейтенант, ты пьян. Отдохни минут десять, потом поговорим.
Он пьян? Да ни в одном глазу. А тут все трусы, трусы, трусы! Он — лейтенант Железняков — заставит их воевать!
— За мной! — орет он и лезет из окопа наверх.
Трое солдат с трудом скручивают его, сваливают на дно окопа и садятся на него сверху. А он выгибается, кричит, пытается укусить кого-то за валенок.
— Я арьергард! — бьется он. — Я арьергард!..
— Сорвало парня с нарезки, — нагнувшись к борющимся с обезумевшим лейтенантом солдатам, говорит Кузнецов. — Истерика. Не выпускайте. Пригладьте его утюгом.
Глаза его печальны и мудры. Сколько этих восемнадцатилетних мальчишек было вчера вокруг него. С какой беззаветной отвагой ходили они в огонь. Капитану тридцать восемь лет. Он кажется себе стариком, не дряхлым, но старым-старым, престарелым даже, которому опыт старости позволяет понять каждого из этих юношей в каждом их порыве.
— Помните? — спрашивает он пожилого политрука. — «Я маршал Ней — арьергард великой Армии».
— Припоминаю, — усмехаясь кивает политрук, — у маршала в арьергарде никого не осталось, кроме него. А Витька наш с раненым на шее еще двоих вывел.
Они уходят за поворот траншеи — последней траншеи тысяча сто пятьдесят четвертого полка.