Женщины разные: блондинки, брюнетки, шатенки.
С карими, голубыми, серыми глазами. Высокие и низкие. С большой грудью и маленькой. С широкими бёдрами и узкими.
Все длинноногие, все с тонкой талией.
И все Катерины.
Они очень живые и подвижные. Если бы не они, в этом могильнике было бы тихо, как в гробу. А так их весёлый смех слышен всюду. Мне кажется, что они одни заметили моё появление. Заинтересованные взгляды, попытки наладить общение. Здесь высокие потолки и широкие коридоры, но встреча с ними не обходится без мимолётного касания, приветливого жеста или улыбки.
Жизнь прекрасна. Если, конечно, речь идёт о человеческой жизни. Я был слишком близко знаком с оригиналом, чтобы получить удовольствие от женского внимания в этой ситуации. Никаких чувств, кроме растерянности и злобы, не испытываю. А они неизменно милы и приветливы. Может, у них остались какие-то воспоминания обо мне? Хотя, учитывая второе рождение и прошедшие пятьдесят лет, мне эта версия кажется сомнительной. Скорее, их внимание вызвано более простой причиной — появлением нового человека.
"— Василий, и что же, всем этим созданиям пятьдесят лет?
— Нет, конечно, — отвечает быстро и со скукой в голосе. — От первой генерации почти никого не осталось. Надо было вычистить эти конюшни от инопланетной мерзости. Ну, и потом тоже попадались недобитки, так что жизнь у нас была, сам понимаешь, не пляж на Багамах…
— И что же, на этих недобитков вы с ножами ходили?
Он тяжело вздыхает.
— Отто, я начинаю уставать от твоих колкостей, проверок и перепроверок. Я знаю, что в коридорах, редко используемых персоналом, ты разбирал пластиковую обивку и в некоторых местах под ней обнаружил оплавленные стены — следы неизвестного теплового оружия. Заверяю тебя, это не моя работа. Живность, которую я здесь застал, была спокойно и без лишней суеты вытравлена ядами. А недобитки и в самом деле уничтожались ножами. Огнестрельного и никакого другого оружия на Базе нет. Только ножи!.."
Катерины здесь используются для работы поварих и официанток, это в ресторане, где мы все столуемся; массажисток в тренажёрных и спортивных залах, саунах и банях, их тут несколько; и, разумеется, для выполнения очевидных функций, без которых нормальные мужчины чахнут; лезут на стенку и друг на друга…
Меня это угнетает.
Я знаю, что она — это не она. И всё равно не могу даже смотреть в её сторону. Особенно, когда она проходит в обнимку с одним из Петь, Петрух, Слав и Отт. Даже то, что "не совсем она" спит с "почти мной" мало успокаивает.
Надо отдать должное Василию: хмурый и озабоченный вид клонов не мешает им напряжённо и с заметным удовольствием работать.
Кроме четырёхразового питания и двух обязательных тренировок, каждый занят своим делом. Каким, не всегда понятно, но спит эта компания не больше шести часов в сутки.
Впрочем, я сплю не больше четырёх. И занят не меньше.
Только свои занятия я придумываю себе сам.
"— Василий, а зачем я тебе, собственно, понадобился? Что мне делать?
— Мне нужен друг.
— У диктаторов друзей не бывает, Василий. Спасибо, что я живой, но в твоём деле я не помощник.
— Это неправильно, Отто. Там живут люди! Им помогать надо! И у нас есть возможность им помочь…
— Да нет же. Именно потому, что они люди, их следует оставить в покое. Предоставь их самим себе, и за это они тебе спасибо скажут.
— Они не ведают, что творят. Они делают ошибки…
— Это их ошибки. Право ошибаться они получают от рождения, вместе с самой жизнью. Это право для них дороже любой помощи.
— Мне странно это слышать от тебя, Отто. Наши народы дали миру выдающихся личностей. Они прокладывали дорогу, были первопроходцами в этом трудном и благородном деле.
— Благородном? Что благородного в спортивной ходьбе по трупам?
Он замолкает. Я вообще заметил, что речь его стала медленной, весомой. Тяжеловесная у него речь. Теперь он говорит, как человек, сознающий, что творит историю.
— Ты бы назвал своих "пионеров" поимённо, Василий, чтобы исключить недоразумение. Гитлер, Ленин? А может, начнём с Цезаря? Ты же прекрасно знаешь их печальный конец. Фатум, рок, судьба… Как только находится человек, чьи способности позволяют упорядочить окружающий хаос и свести его к единым, имперским законам, хорошим или плохим, неважно, происходит нечто, что обращает этого человека и его единомышленников в пыль… за мгновение до блестящей победы.
Он молчит, и после продолжительной паузы мне приходится продолжить без его комментариев:
— И через сто лет потомки только пожимают плечами: ведь до того, как Цезарь вошёл в сенат, у него было всё. Зачем он шёл дальше?