— Это цицит, вы видите? Они все стали набожны… Иначе и быть не может, если евреи идут на родину, в Иерусалим, поверив нашему ребе!
— Это не люди, Авраам, не евреи, — говорил я ему. — Это просто картинки, они не имеют к нам никакого отношения.
Но он не поверил, он слишком был возбужден, набросился на меня с ехидным и мстительным выражением:
— Молчите, молодой человек! Люди за нами пошли… Ведь именно вас они больше всего боялись: убийца, вероотступник и сифилитик, а выдаете себя за патриота, за набожного еврея! Думаете, люди глупы? Теперь бы я вам посоветовал никому из них на глаза не показываться, иначе вас просто прибьют! Да я первый брошу в вас камень за все ваши прошлые выходки.
Я отошел, махнув рукой на старого идиота. Он даже не помнил наших имен: все трое мы давно превратились для него в одно лицо — «молодые люди», был с нами сварлив, склочен, невыносим. Он говорил нам в глаза любые гадости, как бы чувствуя полную безнаказанность. Всех троих обзывал сифилитиками, лез к нам под одеяла — кто спит с Мирьям сегодня? Ругал и проклинал последними словами: «Из-за вашего поведения, вот увидите, Бог не даст нам дойти до родины. Этот бордель никому в Иерусалиме не нужен!» — и сам не помнил, к кому идет, забыв про сына, давно превратившись в жуткий призрак, как те, что проплывали мимо нас в жемчужном, фосфорическом свете.
Ребе тоже поднялся с постели и вместе с нами обходил этот удивительный музей.
Я показал им на странные оттиски рук под каждой тсуйрой — по окончании работы художник, видать, окунал в краску ладонь и прикладывал ее к стене. В других же местах ладонь обводилась по контуру, как негатив, — своеобразный автограф или магический символ, чтобы вручить духам своей веры дальнейшую судьбу изображений. Ведь в будущем они могут сойти со стен и попросить себе душу! Многие тсуйры были сделаны поверх прежних изображений — методом палимпсеста. Этот прием, сказал Дима, изобрели монахи Европы, когда писали свои иконы, смывая с них прежние образы.
Позади нас плелся Фудым, этот старый маразматик, и разорялся в мой адрес. Однажды начав, он не в силах был больше остановиться:
— Теперь мы проверим, что за пергамент ты носишь, узнаем, куда нас ведешь! И кто дал его там тебе — в медресе? Ты нам за все ответишь!
На входе в одну из пещер было написано что-то. Света было достаточно, и ребе прочел: «Это Михаил-архангел есть! Это Гавриил-архангел есть!»
— Написано по-арамейски, — сказал ребе.
И почему вдруг по-арамейски, подумал я. Кто и когда эту надпись сделал, не автор ли моего пергамента тысячу лет назад?
Ребе пришел к себе и лег на постель. Пришел Фудым и тоже лег с ребе рядом. Продолжая обходить тсуйры, мы слышали, как ребе говорил Фудыму, как горько его отчитывал:
— Нет, Авреймалы, они не пришли, они никогда не придут! Видно, я мало их просвещал, не так просвещал. Я сам впал в ошибку, мне нет и не будет прощения… Вот ты ругаешь нас, ругаешь нас всех, даже пергамент, а он правильный, да, как если бы я сам его написал. Ругать человека нельзя, это как избиение, как пролитие крови. Боль, что ты причиняешь нам языком, она сильнее физической.
…Маленький одессит магнитофон свой выключил и принялся бегать по палате, запустив всю пятерню в бороду:
— У нас в Одессе было полно катакомб. Боже мой, сколько я в них плутал, сколько шарил! Дед мой, помнится, мне ляпнул однажды, что в любом месте, где бы евреи ни жили, имеется подземный ход до самого Иерусалима, и он открывается, дескать, человеку только после его смерти… И вот, этот ход я, мальчишка, самым усердным образом начал искать!
Беготня его по палате и возбужденная жестикуляция страшно меня раздражали. Не люблю я такие натуры: они моментально могут вживаться в чужую судьбу, начинают с ходу вживаться в твою биографию, ставят тебе вопросы и тут же на них отвечают сами, вторгаясь бессовестно в самые заповедные тайны, не дают тебе рта раскрыть, путают и сбивают с толку, а когда уходят, то оставляют один хаос и развалины.