— А он, между прочим, совсем не один сбежал, он кое-кого еще прихватил!
Марк принялся говорить с глубокой обидой о людях, позорящих русскую алию:
— Сначала вопят, что готовы идти на родину в одних трусах, а стоит им только ступить на эту землю, как все им вдруг плохо. Того и гляди, захватят в один прекрасный день самолет в Лоде да обратно сбегут! — И хохотнул, дернулся странно и снова выбросил намек на общину: — Я абсолютно уверен, Иешуа, что и твои бухарцы готовы тебя за это живьем сглодать, за эту услугу, что ты их привел в Израиль!
А я на наживку не клюнул, я промолчал! Не клюнул и все, а про себя вспомнил, что Авраам Фудым еще в дороге обещал со мной расправиться — мир праху покойного!
«Кто же эти двое? — стал я усиленно думать. — Какие-то вздорные люди: только что восхищались героями алии, брались поставить мне памятник, предлагали любые деньги… Что им здесь надо?» И стал смотреть на Джассуса: «Кончайте, доктор, смотрите, как я устал!»
Но пытка моя продолжается: Джассус не хочет понимать мою мимику, а визитеры мои сидят со скорбными лицами, тяжко вздыхают, обмениваются взглядами и кивками, но уходить не намерены, нет.
Гости все-таки, надо их занимать разговорами! И привожу им слова ребе Вандала, что жить на Святой земле — это заслуга, и далеко не каждый достоин этого.
— Есть евреи, говорил нам ребе, которым назначено жить на этой земле в покое и мире с самими собой. Есть такие, которым ступить здесь только ногой, согреть себе чуточку ноги, и бес их гонит прочь, гонит отсюда немедленно. А есть и третьи, которым вовеки здесь не бывать, они мимо валят: и воздух им плох, и климат не соответствует, а камни наши священные — груда ненавистных развалин… Это расчеты Бога с каждой душой, и ничего не имеют общего с заслугами предков, что уходят корнями в заслуги первых отцов.
— Да! — замечает печальный Юра. — Это большая для нас потеря, что ребе Вандал сюда не пришел. — И Юра придвинул ко мне головку от микрофона, постучав по ней пальцем. — Ты многому от него научился, толкуешь о всяких премудростях, а вот иврит не знаешь! Арабский знаешь, а язык Торы и наших молитв — нет. Как это все объяснить?
Я развожу руками и улыбаюсь: так, мол, уж вышло!
— Ребе нам говорил, что этот язык живет в наших генах, в крови… Стоит прийти нам на родину — мы сразу язык вспомним… Вы знаете, вот слушаю я иврит и чувствую, что все понимаю. Как будто оглох временно, будто затычки в ушах, как бывает во время контузии.
И тут меня Юра спросил, а как мне видится душа ребе в свете его же собственных рассуждений? В свете его же теории о заслуге жить на Святой земле?
— Ведь ребе твой как раз из третьих — даже ногой не дали сюда ступить?!
Рана была еще совсем свежей, а он ткнул в нее раскаленным прутом. Этот вопрос я даже сам себе страшился задать.
А маленький стервятник мгновенно взлетел над столом и клюнул в эту же рану железным клювом, но в тысячу раз больнее:
— Да потому, что поступки таких людей не исходят из доброго сердца и здравого рассудка, одно им название — авантюризм! Вы славы себе искали — немедленной, громкой, как и ваш провокатор по имени Барух…
Я застонал беззвучно. За такие слова немедленно бьют в зубы, бьют наповал, насмерть. Продолжение мозга у меня — кулаки, я хорошо знаю, на чем я вырос и кем себя сделал. Хорошо знаю, когда белеют у меня зрачки. В эту минуту они у меня побелели — будьте уверены.
Я поднялся, набычившись, на ноги, смел со стола магнитофон, и вместе с белой головкой он грохнулся на пол.
— Не вы нам судьи, слышите?! Никто в этом мире нам не судья! Вон отсюда, сукины дети!
Лежу на кровати и медленно прихожу в себя. Я снова опутан бинтами и проводами, и все присоски на мне, все мои пиявки. Тихо в палате, лишь там, за стенами, что-то стрекочет… Давно утихли все голоса, и слезы мои просохли.
В моем изголовье кто-то сидит, гладит меня по лицу, успокаивает:
— Я одному всегда поражался, Иешуа, за что ты меня ненавидишь? И вдруг такой приятный сюрприз — с такой любовью меня защищаешь… Я буду ждать тебя у ворот, у райских ворот со стражниками, ибо большего защитника, чем ты, мне и не надо! А жизнь коротка, все равно ничего не успеваешь доделать…
Глава 14
Поединок
Я поднялся к себе, оставив ребе наедине с Кушайри, с его пергаментами и манускриптами, расшнуровал и потащил с ног бурые от пустынной пыли армейские башмаки, ненавистную робу в разводах соли и встал под душ — ледяные струи.