— Гореть тебе, женщина, в аду на том свете за такое злодейство, — бросил он ей в спину.
— Я ада не боюсь и геенны огненной, — живо повернулась к нему Зинка. Злые тусклые глаза ее зловеще блеснули. — Это не я ево порешила — моей рукой двигал...
— Сатана, — вставил Антон. — Ты — дочь Сатаны.
— Вот он меня и защитит... — изобразила на своем худощавом неприятном лице подобие улыбки почтарка. — Еще не известно кто сильнее — Божьи анделы или черти.
— Она и впрямь дочь ада, — сказал Антон, когда треснула за ней снаружи калитка.
— У нее глаза ведьмы, — сказала Таня. — Антоша, она будет нам пакостить, вот увидишь. Говорят, порчу на человека или скотину может напустить.
— Бог не выдаст, свинья не съест, — ответил муж. — Может, и придется ей за это злодейство ответить.
— Вряд ли, — пророчески сказал Иван. — Ничего ей не будет. Экспертиза покажет, что он был пьян, заявления на него лежат в милиции. Верно она сказала: суд будет на ее стороне.
В наступившей ночи долго выла их коричневая собака, привязанная на цепи за хлевом. Неожиданно вой оборвался на тоскливой ноте, а утром стало известно, что охотничий добродушный пес сорвался с цепи и удрал из этого проклятого Богом дома. Хорошее настроение у Рогожина улетучилось, вскоре состоялись похороны. Почтарка вместе со всеми пошла на кладбище, выставила сельчанам несколько бутылок водки, полученных по справке, даже всплакнула на могиле, запричитав: «На кого же ты, Васенька, покинул меня сироту неприкаянную!»
Антон сказал, что пойдет добровольным свидетелем в суд и будет требовать осуждения этой твари в синих трикотажных штанах с высохшим злобным лицом ведьмы. А сельчане после похорон поговорили, посудачили и забыли о случившемся. Здесь покойников быстро забывали. Вспоминали лишь в Троицу. Зинка-почтарка по-прежнему носилась по деревне, пронзительный голос ее раздавался то в одном конце, то в другом. Единственные меры, которые были к ней приняты властью — это взята подписка о невыезде. Кроме райцентра, почтарка никогда нигде и не бывала. Больших городов она боялась, мол, там много машин и легко под колеса можно угодить, да и жулья хоть отбавляй, что им стоит бедную деревенскую женщину обмануть, ограбить?..
Жизнь шла своим чередом. Приспела пора и Ивану уезжать из Плещеевки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Реваз стоял у книжного киоска напротив метро «Технологический институт», вдоль тротуаров до самого Кузнечного рынка шла бойкая торговля с рук всякой всячиной. Женщины и мужчины предлагали электротовары, спагетти в целлофановых обертках, жвачку, водку, вино, инструменты, вязаные шапки, платки, рубашки, брюки. Ближе к рынку предлагали поштучно «золотые» в буквальном смысле из-за их цены лимоны, пучки укропа, щавель, свежие грибы, тут же совали прохожим под нос самую разнообразную литературу от Божественной до порнографической. Знакомая родная обстановка, в ней Реваз чувствовал себя как рыба в воде. Чужое теперь государство, а кругом свои, кавказцы. И чувствуют они себя здесь не гостями, а хозяевами, говорят на родном языке между собой, презрительно посматривают на русских, торгующих мелочью. Базарят мелочники, сявки, а крупные кавказские воротилы — купцы на рынках редко бывают, они свои дела решают в ресторанах и на загородных дачах, где можно не только миллионную сделку провернуть, но и развлечься с девочками. Причем приглашают к себе самых дорогих, любую можно смело посылать на конкурс красоты «Мисс-проститутка»...
Реваз еще издали заметил черную кепку-зонтик Старейшины. Невысокого роста, плечистый он шел в голубом спортивном костюме со стороны Владимирского проспекта. Земляк любил заграничные спортивные костюмы на молниях, у него их было больше десятка, некоторые стоили в несколько раз дороже самого приличного костюма для вечерних приемов. Уважал Старейшина и кожаные куртки с висячими плечами и широкими рукавами, джинсы, кроссовки. Сегодня тепло и синяя молния спущена, видны пучки черных курчавых волос на груди, желто поблескивает золотая цепочка с квадратным медальоном. Реваз знает, что Старейшина купил ее у иностранца за десять тысяч. Настоящее золото, не чета нашему магазинному, которое даже для изготовления зубных коронок не годится.
Старейшина сунул ему сухую крепкую ладонь, он никогда руку не жал — подаст ладонь и ладно. Реваз почтительно подержал ее в своей руке и отпустил. Хозяин не любил, когда ему некоторые хваты руку сильно жали. Силу, говорил он, нужно проявлять на деле, а не при рукопожатиях. Прогуливаясь вдоль торгового ряда, они негромко переговаривались, когда Старейшина переходил на родной язык, Реваз на нем же отвечал ему, когда на русском — по-русски. Реваз чище изъяснял на русском, он уже пять лет живет здесь, а Старейшина от силы два.