Но вот чего-чего, а вины он за собой определенно не чувствовал. Такие вещи были ему просто неведомы. Он чувствовал себя великолепно. Он чувствовал себя круто. А вины не испытывал. Он не чувствовал бы себя виноватым, даже если бы его поймали на ограблении банка.
Однако повсюду вокруг витали миазмы дискомфорта, какого-то стеснения.
До сего момента Паук считал, что боги другие: у них нет совести, да и зачем она им? Отношение бога к миру, даже тому, по которому он ходит, было – в эмоциональном плане – сродни тому, что чувствует человек, играющий в компьютерную игру, но при этом представляющий себе общий ее замысел и вооруженный полным набором кодов, чтобы обходить препятствия.
Паук не давал себе скучать. Вот главное занятие его жизни. Главное – развлекаться, а все остальное не важно. Он не распознал бы чувство вины, даже если бы ему выдали иллюстрированное пособие, где все составные части снабжены ясными подписями. Не в том дело, что он был безответственным, – просто, когда этим чувством наделяли, он прохлаждался где-то в другом месте. Но что-то изменилось, то ли в нем самом, то ли в окружающем мире, и это не давало ему покоя. Он налил себе выпить. Он повел рукой и музыка стала громче. Он сменил запись Майлса Дейвиса на запись Джеймса Брауна. Не помогло.
Он лежал в гамаке под тропическим солнышком, слушал музыку, упивался тем, как невероятно круто быть Пауком… И впервые в жизни этого показалось мало.
Выбравшись из гамака, он подошел к двери.
– Толстый Чарли?
Никакого ответа. Квартира казалась пустой. За окном был серыйдень, шел дождь. Пауку дождь нравился. Представлялся таким уместным.
Пронзительно и сладко зазвонил телефон.
Паук снял трубку.
– Это ты? – спросила Рози.
– Привет, Рози.
– Прошлой ночью, – начала она и замолчала, а потом: – Тебе было так же чудесно, как и мне?
– Не знаю, – ответил Паук. – Для меня было очень чудесно. Поэтому я хотел сказать… Наверное, да.
– М-м-м… – протянула она.
Они помолчали.
– Чарли?
– Угу?
– Мне даже нравится ничего не говорить, просто знать, что ты на том конце линии.
– И мне, – сказал Паук.
Они еще немного понаслаждались молчанием, порастягивали ощущение.
– Хочешь ко мне сегодня приехать? – спросила Рози. – Мои соседки в Кейрнгормсе.
– Эти слова, – сказал Паук, – тянут на самую прекрасную фразу в английском языке. «Мои соседки в Кейрнгормсе». Истинная поэзия.
Она захихикала.
– Олух. И… Захвати зубную щетку.
– А… О! Идет.
После нескольких минут «положи трубку» и «нет, ты первый положи», которыми гордилась бы парочка одурманенных гормонами пятнадцатилеток, трубки наконец были положены.
Паук улыбнулся, как святой. Мир, в котором есть Рози, самый лучший, какой может только существовать. Туман поднялся, все вокруг залило солнце.
Пауку даже не пришло в голову задуматься, куда подевался Толстый Чарли. Да и зачем ему беспокоиться из-за таких мелочей? Соседки Рози в Кейрнгормсе, и сегодня вечером… Ба, сегодня вечером он захватит зубную щетку.
Тело Толстого Чарли сидело в самолете рейсом во Флориду, было сдавлено посередине ряда из пяти кресел и крепко спало. Это было хорошо: туалеты в хвосте сломались, как только самолет поднялся в воздух, и хотя стюардессы повесили на двери таблички «Не работает», это нисколько не умерило запаха, который начал понемногу распространяться по заднему салону, точно химический туман. Плакали младенцы, ворчали взрослые и хныкали дети. Часть пассажиров, направлявшихся в Диснейленд, сочли, что их отпуск начался, как только они сели в кресла, поэтому завели песни. Они спели все известные песни из диснеевских мультиков – и из «Белоснежки», и из «Русалочки», и из «Маугли», и даже, решив, что такая тоже сойдет, из «Принцессы Минамоки».
Стоило самолету взлететь, как выяснилось, что из-за путаницы с питанием на борт не взяли упаковок с ленчем. Имелись только упаковки завтраков, то есть индивидуальные контейнеры с овсянкой и бананы для всех пассажиров, которым придется есть пластмассовыми ножами и вилками, потому что ложек, к сожалению, нет. Последнее было, пожалуй, даже неплохо, потому что и молоко к овсянке тоже отсутствовало.
Это был адский перелет, а Толстый Чарли проспал все «веселье».
Во сне Толстый Чарли оказался в огромном зале, и одет он был в парадный костюм. Он стоял на высоком помосте, по одну его сторону была Рози в белом подвенечном платье, подругую – ее мама, тоже (что пугало) в подвенечном платье, хотя ее было покрыто пылью и паутиной. Вдалеке на горизонте (а точнее, в дальнем конце зала) люди стреляли и махали белыми флагами.
– Это просто гости со стола «Ж», – сказала мама Рози. – Не обращай на них внимания.
Толстый Чарли повернулся к Рози, она же с нежной улыбкой облизнулась.
– Торт, – сказала Рози в его сне.
Это послужило сигналом оркестру. Новоорлеанский джаз-банд заиграл похоронный марш.
Помощником шеф-повара оказалась вчерашняя полицейская. С пояса у нее свисали наручники.
– А теперь, – сказала Толстому Чарли Рози, – разрежь торт.
Гости за столом «Б», которые были вовсе не люди, а мультяшные мыши, крысы и животные со скотного двора (но в человеческий рост и навеселе), запели песни из диснеевских мультиков. Толстый Чарли знал, что они хотят, чтобы он пел вместе с ними. Даже во сне он почувствовал, как его охватывает паника от одной только мысли, что ему придется петь на публике, почувствовал, как руки и ноги у него немеют, как покалывает губы.