— Эй, с тобой разговариваю! Я развернулся и дал ему по башке. Похоже, я сжал кулак, не зря же кисть потом ныла целыми днями. Он вскрикнул так, что все обернулись. Но когда он, пошатнувшись, начал падать, весь мой гнев улетучился.
Остальные набросились на меня, у них завязалась настоящая борьба за право мне наподдать. Наконец четыре старшеклассника скрутили мне руки, а другие встали вокруг со своими голыми задницами и письками, готовые кинуться в бой, как свора злых собак на поводках. Я не стал защищаться. В защите не было смысла, да и необходимости — так я решил. Кто-то спросил, что случилось, но объяснить ему не сумели.
Прыщавый парнишка медленно поднялся, держась рукой за нос. На кафеле темнели красные капли, но еще страшнее выглядела его грудь: кровь смешивалась с водой, стекая струйками и образуя дельту. Он таращился на меня — уважительно и злобно. Но таким, не похожим на надзирателя, он мне понравился больше.
— Ну ты и психованный, — произнес он.
Потом осмотрел свои ладони, встал под душ, ведь из всех душей непрестанно хлестала вода, и смыл кровь.
Один из парней с силой вывернул мне руку. Я сказал ему, мол, хватит уже, и он действительно ослабил хватку. А мой прыщавый подошел поближе, он отмылся дочиста, осталась только кровавая полоска усов, которым он не позволял разрастаться, то и дело вытирая верхнюю губу.
Кто-то спросил:
— А что вообще случилось?
Я ответил:
— Боюсь, пока вы будете меня держать, он опять расхрабрится.
Прыщавый возмутился:
— Для этого им не надо тебя держать!
Физрук Зоваде и еще кто-то незнакомый поспешно вошли в душевую, и старшеклассники отпустили меня. Кто-то перекрыл воду, а прыщавый стал докладывать учителям о том, что, по его мнению, тут произошло. Я разобрал только первые слова, потому что покинул окутанное паром помещение и вернулся в зал. Отчего я не пошел к кабинкам одеваться, сам не знаю. Услышал только, как Зоваде строго позвал меня по фамилии, и был таков.
В зале стояла необычная тишина. Пловцы, сосредоточившись на предстоящем экзамене, с серьезным видом стояли или сидели вокруг. Каждый, казалось, хотел сберечь силы и не расходовать движения понапрасну, так что бассейн был пуст. Я прыгнул в воду и подумал: зачем я вообще избил этого парня? Как я дошел до того, что обычный трепач может лишить меня самообладания? Мысль о симптоме того самого заболевания, которое у моей сестры зашло столь далеко, всерьез меня обеспокоила. Правда, до сих пор я никому не давал в морду, даже если на меня самого нападали, так ведь это может означать, что инкубационный период болезни длится долгие годы.
Прыгнул я не в большой бассейн, а в лягушатник, он тоже был пуст. Зоваде не стал меня ловить в воде, он залез на бортик и подзывал меня жестами. Я сделал вид, будто его не замечаю, хотя это было невозможно; описав мягкую дугу, я вынырнул у противоположного края. Но он, немедленно оказавшись там же, наклонился ко мне. Два секундомера, висевшие у него на шее, болтались теперь меж его ног, прямо перед моими глазами. Зоваде спросил:
— Что с тобой такое?
Отвечать ему смысла не было, тем более я и сам мало что понимал. Несколько лет назад я на уроке гимнастики свалился с турника, Зоваде успел меня поймать и сломал при этом мизинец, а со мной ничего не случилось. Понятно, ему следовало разобраться в этой истории, и любой другой учитель тоже бы так поступил. Я пожал плечами и сделал серьезное лицо, пусть не думает, что мне все равно.
— Ты действительно без всякой причины разбил ему нос?
— А он что, сломан?
— Вроде бы нет. Но к твоему делу это отношения не имеет.
Тогда я сказал:
— Причина у меня была.
— Он говорит, что указал тебе на табличку, и все.
— Неправда. Он сделал это трижды.
— Да что ты говоришь!
— Вы бы видели при этом его глаза.
— Его глаза?
Зоваде уперся руками в колени, будто собираясь выпрямиться, фыркнул со всей мочи и принял негодующий вид:
— По-моему, у тебя крыша съехала! По какому праву ты лезешь в драку, если тебе не нравится чей-то взгляд?
Именно к этому выводу пришел и я в своих размышлениях, поэтому не видел смысла спорить для порядка. Так и ответил:
— Ни по какому.
— Ладно, не стоит из этого раздувать историю, — сказал Зоваде, вставая. — Его зовут Норберт Вальтке, запомни. Вернешься в душевую и извинишься. Он примет извинения, на этом дело закончено.
— А плавки мне снять, когда я буду извиняться?
— Ничего смешного я в этом не вижу, — отрезал Зоваде и удалился.
Я вылез из воды и направился в душевую. Зоваде, стоя на мостике у старта, разговаривал со школьниками, готовыми к заплыву, и поглядывал на меня. «Вероятно, — подумал я, — мы сегодня видимся с ним последний раз в жизни». А во рту горькая пилюля, которую придется проглотить.
Предположим, меня бы избили, и зачем мне тогда извинения? Зоваде преследовал меня взглядом полицейского. Он убежден, что мой проступок можно искупить липовыми извинениями. Может, мне еще прижать к груди этого блевотного парня?
В душевой тем временем появились и мои одноклассники. Кто-то задал мне пустяковый вопрос, из чего я заключил, что о происшествии еще никто ничего не узнал. Пока я шел сквозь пар к Норберту Вальтке, он повернулся ко мне спиной: пусть, дескать, поищет. С мытьем под душем он давно уже закончил и стоял там только ради того, чтобы меня простить.
Я встал под соседний душ, покрутил краны и, выждав несколько долгих секунд, наконец поинтересовался:
— У тебя найдется минутка времени?
— Для чего? — ответил он, вроде как совсем не понимая, о чем речь.
Половина лица красная, половина белая, а посередине распухший нос. Глядя на него, я не испытывал удовлетворения, наоборот, мне было неприятно.
— Ну, это дело… — заговорил я. — В смысле, как я себя повел. Это неправильно.
— Я тоже так считаю, — подтвердил он.
— Мне очень жаль, — продолжал я. — Надеюсь, ты примешь извинения.
Из-под душа напротив один из его друзей, здоровый такой парень, крикнул:
— Все в порядке, Норберт?
— Да, да! — выпалил он в ответ, отмахнувшись. Затем принялся меня разглядывать, словно желая проверить, заслуживаю ли я снисхождения. Эту проверку я тоже выдержал, а он подытожил: — Ладно, забыли. Но ты в другой раз будь поосторожнее.
Выпендреж в его словах мне опять не понравился, поэтому я сказал:
— Значит, будем ждать другого раза.
Выключив душ, я встряхнулся, как пес, и направился в раздевалку под внимательными взглядами со всех сторон. Прыщавый последовал за мной, но вроде бы не с дурными намерениями, просто он шел туда же. По дороге я распустил завязку на плавках, а Норберт Вальтке держал свои плавки в руках, выжимая их на ходу.
Возле дверцы с номером семьдесят один я остановился и нащупал ключ, спрятанный в щели между шкафчиками. Норберт Вальтке прошел мимо, я-то думал, что избавился от него с концами, ан нет. Приостановившись в нескольких шагах от меня, он обернулся и произнес:
— Знал бы я, в чем дело, так не стал бы к тебе приставать.
— Что ты имеешь в виду? — удивился я.
— Ну, не стал бы указывать тебе на табличку.
— Что ты имеешь в виду под словами «знал бы я, в чем дело»?
Он улыбнулся: меня, мол, на кривой козе не объедешь! И ушел, сказав напоследок:
— Давай, будь здоров.
Я смотрел ему в спину, покрытую прыщами еще хуже лица, пока он не скрылся в проходе.
А когда вытирался, понял смысл его слов. Я буквально услышал, каким образом учитель Зоваде заставил его сменить гнев на милость: «Да, ты прав, табличка вообще-то для всех, и для него тоже. Но в этом деле есть и другой аспект, конечно, ты не мог об этом знать, а именно: Ганс — еврей. Тут много щепетильных вопросов, о которых наш брат и ведать не ведает. Надеюсь, ты меня понял». Наверное, так оно и было, поскольку все прочие объяснения не годятся. Я спокойненько двенадцать лет ходил в школу, со мной обращались так, что у меня и подозрений никаких не возникало, а на последнем уроке плавания — на тебе. Сгоряча я чуть было не рванул обратно в зал, но что тут скажешь учителю Зоваде?