Бывало, он напивался и начинал откровенничать.
— Я ведь люблю тебя! Ну что бы ты делал, если бы я тебя не вытащил? Они бы затрахали тебя до смерти, а я о тебе забочусь. Ну, требую за это плату, даже не плату, а благодарность. Ну что, тебе трудно мне подрочить? Рука отвалится или зубы выпадут? Да и с жопой ничего не случится!
Именно пьяным он лез целоваться. Я старался не дышать, так как не выносил запаха перегара ещё после отца, а он чуть ли не облизывал мне лицо. Кусал за губы, после чего они опухали и ещё несколько дней болели. Но ради себя, ради Славки я выносил всё, потому что пока не видел иного пути. С тех пор я больше не целуюсь.
Потом он стал пить всё больше и больше, начал избивать меня ремнём. Говорил, что я плохой, что я его не люблю, что у меня нет сердца.
Он сидел на краю кровати и думал, что я уже сплю.
— Ты жесток, у тебя нет сердца.
«Его вынул ты, и пустоту заполнила любовь к Миру».
— Но ты говоришь, что умеешь любить, но у тебя всегда такая боль во взгляде и ненависть… Никто не будет любить тебя так, как я.
«А ты не познаешь любви, которую познал я».
— Бедный мальчик.
«О, не жалей меня!»
— Ты прости меня.
Но самым отвратительным для меня стало то, что моё тело начало получать от всего этого удовольствие. Он мне дрочил, а я чувствовал, что телу приятно, оно елозило промежностью по его твёрдым коленям, изгибалось навстречу, подставлялось, насаживаясь на вздыбленный хер, млея от его раскрывающего жаркого движения внутри и пронзительного острого наслаждения, ему хотелось ещё и ещё. Я ощущал, что вновь превращаюсь в тряпку из-за желаний взрослеющего тела. Тогда я его ненавидел, своё тело, жаждущее сладострастия.
После секса он засыпал. Я лежал в его объятиях, и мне было хорошо, потому что больше у меня никого не было, а человеку нужна нежность и теплота. Пусть редко, но он мне её давал — мальчишке со съеденным одиночеством сердцем, с бездонной ноющей пустотой в груди.
Душа пуста, как зимний сад,
Её наполнить светом рад,
Но где его, друзья, мне взять,
Когда повсюду только яд
Обмана?
Распни меня, возьми меня,
Наполни тьму страданьем тела.
Созрела в сердце опустелом
Тоска по счастью и теплу во мне
Бездонно.
Ну, надругайся надо мной,
А лучше окна все открой,
И снег по венам белым тленом.
Разрушь меня, устал скитаться
Бесконечно.
Невинность и любовь — всё ложь,
И как чудесно острый нож
Вошёл бы в сердце и принёс
Хоть каплю близости. Один я
Безмерно.
Меня порви ты на куски,
И боли алые мазки
Размажь по телу, улыбнусь
Блаженно, и, быть может, ты
Меня обнимешь…
Вот такая смесь одиночества, боли, ненависти и наслаждения. Широк человек, как говорил Достоевский, ох как широк!
Возможно, я так и не оправился после чулана, потерял разум. Ведь как объяснить эти узоры, голоса или параллельные жизни в иных мирах и сновидениях? Иногда мне кажется, что моё тело по-прежнему заперто, а ум пребывает в созданной им самим иллюзии. Я смотрю на людей с их нормальными радостями или заботами и понимаю, что я безумен, совершенно и бесповоротно.
Чем больнее делаешь ты,
Тем нежнее я становлюсь.
Чем больнее бьёшь ты,
Тем сильнее я распахнусь.
И тебе не пробудить жестокость во мне.
И тебе не причинить мне боли.
Мне мой Мир шепчет во сне
О любви в узорах дороги.
Мир, Мир, Мир, сохрани меня,
Я в огне горю и люблю тебя.
*
Не помню, когда я украл деньги в первый раз, но со временем это вошло в привычку, превратилось в болезнь.
Мы ходили помогать пенсионерам: полить огород, спилить сухую ветку, прибрать в доме или сбегать в магазин за хлебом, а те нас чем-нибудь угощали или давали монетку на мороженое.
Вот их я и обворовывал. Узнавал, где лежат деньги, и, когда хозяев не было дома, залезал через предварительно открытую форточку и крал. Всех денег я не забирал, а лишь пару рублей или мелочь, чтобы пропажа осталась незамеченной. На эти деньги я покупал сладости. Ел сам и угощал ребят в инернате. Из-за этой наивной доброты я и попался. Кто-то донёс Антону, что я постоянно всех шоколадками угощаю. Он порылся в моих вещах и нашёл кошелек, который я, как назло, украл у его соседей, когда мы заходили к ним в гости, и ещё не успел выбросить. Естественно, он обо всём догадался.
— Я не хочу, чтобы ты воровал, — сказал он, когда я в следующий раз пришёл к нему на выходные.
Я мигом заперся в спальне, так как боялся, что он меня побьёт. Поэтому говорил он через дверь.
— Давай поговорим нормально, открой дверь, я ничего тебе не сделаю.
Я знал, что рано или поздно мне придётся его впустить. Я открыл дверь, и он, не глядя на меня, дрожащего от страха, прошёл и сел на кровать.
— Ты можешь не врать мне, если я пообещаю, что не трону тебя?
— Да.
— Я обещаю. Почему ты воруешь? Я же даю тебе деньги.
— Я не знаю, руки сами тянутся, не могу остановиться.
— Если я буду тебя бить, это не поможет?
— Нет. Я буду бояться, но воровать не перестану, лишь буду осторожнее и хитрее, чтобы не попадаться.
— Ты крал у меня деньги?
— Да, но только мелочь, чтобы ты не заметил.
— Что может тебя остановить?
— Я не знаю.
— Пугать тебя бесполезно?
— Да. Я сам себя всё время пугаю, но не помогает.
— Хорошо.
Он задумался. Я потихоньку отходил, и меня уже не колотило от страха. Стоял у окна и теребил в руке занавеску. Девчонки во дворе играли в классики, которые я нарисовал на асфальте, мне тоже захотелось. В кармане лежала бита — кусочек шифера. Я сунул руку и сжал её в пальцах.
— Есть идея. Я буду класть монетки вот сюда на тумбочку, а ты будешь их воровать. Договорились? Я не запрещаю тебе воровать в других местах, но эти монетки ты должен красть обязательно. Чего ты смеёшься?
— Представил, как я это делаю.
Он нахмурился и достал из кармана три монетки по двадцать копеек. Положил на тумбочку, потом развернулся и вышел. Я слышал, как он открыл холодильник и достал кастрюлю с гороховым супом. Он знал, что я люблю гороховый суп, и готовил его специально к моему приходу.
Я посмотрел на монетки, которые должен был украсть, и понял, что совсем не испытываю желание этого делать. Воровать, когда кто-то знает, что ты вор, было как-то совсем не интересно и бессмысленно. Тем более я знал, что мне за это ничего не будет. Я встал с пола у двери и подошёл к тумбочке. Покосился на приоткрытую дверь, вернулся и закрыл её полностью, прислушался — Антон набирал в чайник воду. Я вернулся к тумбочке. Монеты лежали, их можно было украсть. Я взял одну из них и почувствовал, как к горлу подкатила тошнота. Я сжал зубы, встал на колени и согнулся, чтобы унять желудок. В голове гудело, накатывала дурнота, как перед потерей сознания. Ладонь с монеткой вспотела. Я глянул на две другие и понял, что если возьму их, то меня точно вырвет. Трясущейся рукой я положил монету на место и отполз от тумбочки. Что происходит, что со мной, что он со мной сделал? Я сел у кровати и обхватил голову руками. Я сам не заметил, как весь вспотел. Я сидел и знал, что не смогу украсть эти деньги, но должен. Я глянул на них, представил, что беру, и меня вновь скрутило. Я закрыл глаза и молился, чтобы живот не заболел по-настоящему, иначе мне придётся неделю проваляться в постели, мучаясь от непрерывной боли. Мне ничего не оставалось, как признаться в собственном бессилии. Сейчас пойду и скажу Антону, что не могу их украсть и не буду. От этого решения в голове сразу просветлело. Ну его всё нафиг, решил я и, поднявшись, пошёл на кухню. Забрался с ногами на табуретку. Глянул на не обращающего на меня внимания Антона.