— Куда ты приедешь, тебя в армию раньше заберут.
— Тогда после армии приеду, говорят, после армии сюда даже легче поступить.
— Нет, если я тебя сейчас отпущу, ты не вернёшься.
— Почему ты так думаешь?
Вместо ответа он склонил голову и беззвучно заплакал. И я не мог его обнять, утешить, потому что вокруг находились другие пацаны.
— Зачем ты заманил меня в эту ловушку?
Я не знал, что ему ответить. Расстались мы с очень тяжёлым сердцем, я чувствовал себя виноватым. Мы словно повернулись друг к другу спинами и шагнули каждый в своё никуда, вот только спины наши срослись, и, расходясь, мы вырывали друг из друга куски живой плоти.
Я вернулся в Питер и с ноющим сердцем гулял по Невскому, смотрел на Неву. Стояли белые ночи. Мне до слёз не хотелось уезжать из города, который каким-то непонятным образом стал для меня родным. Я уже жалел, что не принял предложение и не пошёл учиться в университет. Так я хотя бы мог изредка видеться с Колей. Теперь же, глядя на тёмные воды каналов, я всё думал, куда мне податься дальше. Ехать домой смысла не было, учебных заведений у нас нет, да и не успевал я больше никуда: вступительные экзамены в ВУЗах уже заканчивались. Я пошёл на вокзал. Денег оставалось на обратный билет с хвостиком. Я знал, что мама не ждёт от меня вестей раньше чем через пару недель, поэтому заглянул в справочную и озадачил милую девушку вопросом, куда я могу доехать за все свои деньги.
— А в каком направлении вы хотите отправиться? — спросила она, с любопытством разглядывая меня.
— В южном, — ответил я, тайно надеясь, что мне хватит денег доехать до моря.
— Лазоревская вас устроит?
— А где это?
— Это недалеко от Сочи.
— Это на море?! — обрадовался я.
— Да. Будете брать билет?
— Да. — Я протянул деньги.
— В кассу проходите.
— А, да, спасибо!
Я купил билет и сел в поезд, что шёл до Адлера. Я уезжал из Питера, от Коли, я уезжал из прежней жизни, чувствуя, как обрываются прежние связи и я вываливаюсь из старого, рождаюсь в новый неведомый мир.
========== 30. Ян ==========
Я ехал на верхней боковушке, и до обеда всё было хорошо, а после я начал чувствовать голод и проваливаться в бредовые обрывочные сновидения. Я видел поглощённый Тьмой мир, оплетённый спутниковой компьютерной сетью, и беспризорных детей в заброшенном доме над обрывом у моря. Видимо, мысли о море и неумолчный стук колёс сыграли свою роль.
Выстлать поле травой неживой, завернуться в океан боли, расплескать сердечную нежность трупным ядом, сочными искрами, правдой-саваном накрыть поутру и лелеять всякую мерзость, в небо синее тропы топтать. В надежде на счастье? Безумие.
Думаешь, ты сумеешь вернуться? Разорвав бесконечность железных дорог, выпотрошив нутро поездов на серость придорожного щебня. Обогнав прошлое, в котором покинул друга. Холод ладоней на твоей груди зовётся отчаяньем. Проникая в сердце, он порождает боль одиночества и тоски. Как вновь впустить в твои глаза солнце? Как сделать так, чтобы пришло ещё одно лето? Нам не забыться сном.
— Эй, парень.
Во сне моя рука свесилась с полки, и теперь кто-то легонько тряс её. Я свесил голову. На меня смотрел пожилой сосед, что ехал на нижней полке.
— Ты чего есть не спускаешься? — спросил он.
Мне было неловко говорить, что у меня нет еды, как и денег, чтобы её купить.
— Я не голоден, — соврал я, глядя на бородинский хлеб, нарезанные свежие огурцы и помидоры, при этом от угощения шёл такой аромат, что у меня закружилась голова.
— По тебе не скажешь, давай спрыгивай, а то мне одному скучно.
Я не стал просить уговаривать меня дважды и спустился, сел с другой стороны столика, протирая глаза.
— Тебя как зовут?
— Ян.
— А меня Степан Юрьевич, можешь звать меня дядя Стёпа. — Он весело улыбнулся, отчего всё его подвижное лицо покрылось мелкими морщинками, и я улыбнулся вслед за ним. — Ростом я только не вышел, — добавил он. — Куда путь держишь?
— На море.
— О, море! Море, солнце — это, конечно, хорошо, для здоровья полезно, а то что-то ты бледный какой-то. Да ты угощайся, бери что хочешь, а то мне дочка поналожила, а куда мне столько? Внучку мне родила, ездил смотреть, а так бы они ко мне сами приехали. Уговаривал Кольку со мной отпустить, — я внутренне дёрнулся, — так не дала, говорит, старый я, не услежу, а разве ж я старый, да и пацану уже пять лет. Славно бы жили…
Я взял ломтик одурительно пахнущего хлеба, две уже посоленных половинки огурца и дольку помидора. Рядом лежал ещё пучок всякой зелени, но я не стал наглеть и ковыряться в ней.
— Петрушку тоже бери, она полезная, тут вот в пакете ещё картошка варёная. — Он развязал кулёк и подвинул ко мне. — Куда на море-то?
— В Лазоревскую, — сказал я, проглатывая и вновь откусывая огурец.
— Вот так совпадение, я ж на Мамедке живу, это совсем рядом с Лазоревской, считай, в соседнем ущелье. Был на наших водопадах?
— Я первый раз еду.
— Так это вообще здорово, я тебе свой адрес оставлю, обязательно заходи, сделаю для тебя экскурсию.
— Спасибо, я бы с удовольствием, но не могу обещать, сам не знаю, где устроюсь. Там нет какой-нибудь речки, чтобы в море впадала и можно было на её берегу расположиться?
— Так ты дикарём едешь?
— Ага.
— Это тебе, наверное, тогда лучше к лодочным гаражам пойти, там река в море впадает. Насколько я помню, и деревца вдоль берега есть, чтобы в теньке стать.
— А расскажите, как туда добраться.
— Не вопрос, а тебе всё равно, в каком месте останавливаться?
— Я бы хотел у моря, на берегу.
— Чтобы жариться, как у Дьявола на сковородке?
— Ну, не знаю.
— Если уж становиться, то в лесу у реки, а к морю искупаться всегда спуститься можно, оно никуда не денется. У тебя палатка есть?
— Нет.
— А спальник?
Я покачал головой, под его взглядом чувствуя себя идиотом.
— Спасибо, — сказал я, вставая. — Пойду руки помою.
Я двигался по проходу и продолжал чувствовать внимательный взгляд старика.
Помыв руки и отлив, я вышел из туалета и пошёл обратно. Моя полка была через три купе от конца вагона. Деда Степана (именовать его дядей Стёпой мой мозг отказывался) на месте не оказалось, чему я порадовался, так как не хотел больше отвечать на вопросы, из-за которых чувствовал себя полным дураком. Я забрался к себе на полку и лёг, отвернувшись к окну, чтобы он подумал, что я сплю, и оставил меня в покое.
Я лежал, смотрел на однообразные пейзажи и завалюшные придорожные деревеньки — ем в них люди живут? — и, притворяясь, на самом деле провалился в сон.
Я верила в яркие сны, наполненные трепетным пламенем. Они шевелились внутри, и тело извивалось в наслаждении. Они насыщали меня сладостью всепожирающей радости. Что изменилось: я, мир, тонкий срез сновидений? Сны ушли, я стала задыхаться обыденностью, мраком будней. Весь мир дней порос паутиной, невидимой, опутывающей душу. Чем больше рвёшься на волю, тем сильнее вязнешь. Я задыхалась, выбрасывая в мир из последних сил крики о помощи, но никто не видел, никто не слышал, никто не понимал. Я поехала в лес, мой любимый лес, объятый пожаром осени, в нём всегда легче дышалось. Там, сидя под старой рябиной, с горьким вкусом её алых ягод на губах, я увидела его. Он бежал по тропинке через поляну и сшибал засохшие стебли трав, что попадались на пути. Он был почти взрослый, но вёл себя как мальчишка. Когда наши взгляды встретились, безумное пламя ворвалось в мой мир, разметав серость и заскорузлость бытия. Я вдыхала его полной грудью и не могла надышаться, на глаза навернулись слёзы. Он остановился, а затем направился ко мне.