Ведь эта планета была не единственной. Но, с другой стороны, у других были свои армии. Ни одной планеты бесхозной, просто ожидающей даккарцев, во Вселенной давно нет! Разве что метеорит какой-нибудь безжизненный… В чём воля богов? В чём приказ командира? Каково моё решение? Юбля!
Я рассмеялся. Горький, с ноткой истерики, смех!
Я всегда считал, что суть Даккара – честь. Почему чем выше чины власти, которые я наблюдаю, тем меньше в них этой самой чести? Я – юный максималист? Тогда я просто до боли не хочу взрослеть! Не хочу становиться таким, как они…
Корабль затрясло.
- Пилот, что там у тебя?
- Технические проблемы, командор. Небольшие! Я контролирую! Но… на всякий случай, пристегнитесь.
Вот сейчас этот честный парень сражается со стихией, выравнивая корабль. Зачем? Чтобы я вышел и солгал?
Корабль ещё раз сильно тряхнуло. Я пристегнулся. Что-то, явно, шло не так. У меня небольшой опыт пилотажа, но траектория, по которой шёл корабль, явно, была аварийной. Наверное, следовало испугаться. Но я лишь подумал: «Вот сейчас и проверим моё бессмертие!».
Я очнулся в палате госпиталя. Тихо попискивали приборы. Доктор-даккарец зашел, осмотрел меня, сказал, что состояние стабильное, неделя-две, и встану на ноги. Повезло, упал удачно! А сейчас лежать и выздоравливать.
- А что с пилотом?
- Пилот погиб. При аварии выжили только вы, командор, – он вышел. Как глупо! Меня, который погибнуть не мог, боги оставили жить. Меня, который ехал соврать… А честного, ни в чём не повинного парня-пилота настигла смерть!
За весь день ещё дважды забегал медбрат воткнуть мне уколы. И всё.
Я всегда не любил больницы. Моя мать умерла при третьих родах, когда мне было лет пять. Поэтому, когда я подростком попадал в больницу с переломами или чем-нибудь ещё, ко мне почти никто не приходил. К другим мальчишкам приходили матери, а я лежал один, с силой сжав зубы, и обещал себе, что больше ни за что сюда не попаду.
Почему ко мне никто не приходил? Дед, братья… Тогда я считал это нормальным. Мужчине не нужна жалость. И только глупые женщины этого не понимают. А разве прийти рассказать последние новости – это жалость? Теперь я считаю это заботой. Когда я начал так считать? Когда лежал с растяжением в доме Марики, и вокруг меня, как стайка ласточек, кружили женщины. Я был нужен им. Они ведь могли и не заботиться обо мне. Не все ведь заботились, только эти четыре. Почему я не отвечал на их письма?... А сейчас, кто может ко мне прийти? Нет, они бы, наверное, пришли, если бы знали. Эсти бы вкусненького настряпала. Эмани бы болтала без умолку. Только я далеко в космосе, а они хрупкие создания, которые могут жить только в защищенном и обустроенном доме Марики… Марика бы тоже могла прийти, если бы мы не разошлись. Она бы точно приходила ко мне каждый день, притаскивала бы что-то интересное… И она – не нежное создание, а наоборот – прошла бы сквозь огонь и воду, если бы знала, что я не прогоню её…
Всё складывалось глупо и подло. Будучи свободным, будучи в кругу своих, командором, руководителем департамента, я был менее свободен, чем когда жил у Марики, валялся у неё в ногах, и считался рабом! Марика никогда бы не заставила меня лгать. Ей бы даже мысль такая в голову не пришла! А здесь, будучи свободным…
Свободен ли я? Был ли я хоть когда-нибудь свободен по-настоящему? Я родился с судьбой – стать мастером боевых искусств, вступить в братство Каменная река, уйти с каким-нибудь отрядом капитаном ударной группы, некоторое время приезжать раз в полгода, привозить деньги, детей и женщин, а потом погибнуть. С такой же судьбой родился мой отец. Родился и прошёл её от начала до конца, искренне считая себя свободным. Свободным? В чём свобода, если никто из нас, по сути, не мог выбирать? Я не мог отказаться тренироваться у деда. Да, когда мне было двенадцать, я, теоретически, имел право выбирать направление обучения. Но в моей семье все шли в рукопашный… Меня и не спрашивал никто… Когда мне было семнадцать, я был взрослым. Но в спортивную академию меня перевели тоже по инерции, не спрашивая. Это ведь была школа деда! Когда мне было девятнадцать, меня отобрали в команду миссии Даккара… Когда я, вообще, хоть что-то выбирал сам? Тот бой, в Чаше Судьбы, с неолетанками, я согласился на него сам! Марика была первой, кто спросил меня. Она спрашивала меня, когда звала на Селену. Я отказался, и она приняла мой отказ. Меня слушались и спрашивали, когда мы выдвигали её в Великие, я говорил, что хотел… Раб, который имеет больше свободы, чем командор и глава департамента?!
И ведь не только свободы! Там меня уважали. Даже если не брать в расчёт Марику, она просто как кошка на валерьянку на меня смотрела, Нандрель, Мидея – умные бабы. Они слушали меня с уважением. Этот пидор, Луис… будь он неладен со своим: «род Арнелет нельзя покинуть»! Тогда он уважал меня. Почему сейчас, когда я живу и служу, как положено даккарцу, на меня смотрят с большим презрением?!
Нога безжалостно разболелась. Медбрат где-то пропал. А больше никому я не был здесь нужен. Хоть бы Архо зашёл, проверить меня или что-нибудь подписать хотя бы.
Бред, но если бы не Марика, я так никогда бы и не понял, что не свободен. Заперт в железной клетке правил. Что нелюбим никем. Разве трудно было тогда, когда я девятилетний валялся с переломом, прийти кому-нибудь и подбодрить меня. Деду, женщинам… Что я, оказывается, никогда никому, по сути, не был нужен. Если я бы погиб в этой аварии, Раверстон или Архо просто бы отнесли мои мечи в храм Мевы и забыли обо мне. Мы всегда легко забывали погибших. Это было нормальным, «Даккар умеет смотреть смерти в лицо»… Нет, если бы я погиб сейчас, там где-то далеко плакали бы женщины, не видевшие меня почти год, не получавшие ответов на свои письма, не знавшие обо мне ничего. Марика бы, наверное, впала в депрессию и в запой ушла. У неё есть такая дурацкая черта, от отчаянья начинать пить, пока не придёт кто-нибудь и не встряхнёт, чтобы не маялась дурью. Меня и убить нельзя, потому что об этом позаботилась Марика – та, кто будет обо мне плакать…
Я рассмеялся. Это был истерический смех бессилия. Мне почему-то вспомнились фразы из Марикиной антуражки, той, что я слышал, когда лечили Тоби. «Несвоевременность, ненужность». Если бы не Марика, я бы не понял, что не свободен, не страдал бы, что не любим, что не окружён вниманием и заботой. Но теперь я уже отравлен этим пониманием: «Цветок, распустившийся в пустыне». Изменившийся в чужих тёплых руках. Согревшийся. Только в холодной пустыне Даккара цветы не нужны!
Гадко! Я проваляюсь здесь, забытый всеми, две недели. Потом выйду, прихрамывая, и солгу перед внимательными глазами трёх братств. Генералы будут презирать меня ещё больше, и ещё больше бояться. А я буду снова лгать и бессмысленно изворачиваться, утопая в этой лжи вместе с родом… Моя глупая девчонка будет и дальше биться, как дикий хорёк, каждый раз, когда я просто хочу её трахнуть. Архо терпеливо переносить моё общество, ворча, что я обижаю Марику… Глупо и бессмысленно.
Медбрат всё-таки заглянул ко мне и воткнул обезболивающее. Я с облегчением заснул.
Проснулся я от тихого скрипа двери. Персонал, да и Архо, если бы входили, то делали бы это громко, не осторожничая. Поэтому мой мозг сразу же счёл этот звук подозрительным, и я проснулся.
На пороге стояла Марика:
- Блин, я всё-таки разбудила тебя! Извини, я старалась не топать, но, видимо, таким слонам, как я, это не дано.
Она улыбалась. На забранных во множество мелких косичек волосах блестели мутные капли. Длинная юбка любимого красного цвета была сбоку заляпана грязью. Даже в глубоком декольте прямо на розовой выпуклости груди виднелось пара грязных капель. Как она добралась сюда? Пешком через всю базу? По слякоти? Марика? Да, её навороченный лайнер, наверное, не пустили, он слишком нафарширован техникой.
- Ты только не ругайся! Я просто зашла навестить больного союзника. По-моему, это вполне допустимо.
Она покосилась на пышный букет ярко красных цветов, который держала в руке.