Выбрать главу

Ганецкий молчал. Голова его тряслась всё сильнее.

– Ну, не нужно так волноваться, – сказал Гурко. – Надеюсь, что ваша непричастность к разгулу в равелине будет доказана. Медицинская комиссия под руководством доктора Траппа осмотрела избитых. Положение некоторых из них тяжёлое. Нечаев особенно пострадал, ещё немного – и запинали бы до смерти… Сейчас он переведён в лазарет. Остальные получают медицинскую помощь на месте. Кроме того, я распорядился пересмотреть рацион арестантов. Он будет значительно улучшен, поскольку, по заключению врачей, у половины арестантов имеются признаки цинги, лихорадки, чахотки или психического расстройства. После дополнительного обследования они, возможно, будут переведены в военный госпиталь… Вы меня слышите, Иван Степанович?

– Слышу, – глухо ответил Ганецкий.

– Хорошо. Можете идти. Прошу вас оказывать всяческое содействие следствию. До свиданья.

Ганецкий не без труда поднялся. Подволакивая одну ногу, повернулся к двери.

Гурко пытливо глянул на него.

– Вам, Иван Степанович, я тоже посоветовал бы обратиться к врачу…

– Хорошо, – ответил Ганецкий.

Когда комендант ушёл, Гурко долго сидел над бумагами, размышляя. Конечно, Ганецкий мог и не знать, что творится в равелине. Он боевой генерал, во время Турецкой войны командовал корпусом. И эта тюремная должность, которую многие восприняли бы как синекуру, была ему явно не по вкусу. Потому и не вникал в детали, во всём доверяясь смотрителю. Что ж… Не будем трогать старика, – решил Гурко. И без того скандал выходит нешуточным…

Да и не один скандал-то! Генерал-губернатор поморщился: на днях в Питер привезли группу одесситов и киевлян, привлечённых в своё время по разным политическим делам. Суд определил им высылку в северные губернии России, в связи с незначительностью их преступлений. Питерские нигилисты пришли встречать их на вокзал. Ссыльные и их провожатые должны были проследовать через весь город на Финляндский вокзал. Колонну сопровождали отряды полиции. По дороге к колонне присоединялись сочувствующие прохожие, так что шествие оказалось довольно многолюдным. И вот у Гостиного двора началось: выскочили лабазники, вооружённые какими-то палками, лопатами, железными прутами, напали на колонну. Полиция стояла в стороне, наблюдая безучастно. К лабазникам присоединялись прохожие из числа патриотов. Били насмерть, не разбирая ни пола, ни возраста. И били долго – почти три часа. Наконец, прискакал полицмейстер Дворжицкий. Полиция тут же принялась разгонять толпу. Однако было поздно: несколько трупов остались лежать на залитой кровью мостовой.

Теперь суды, прокуроры, градоначальство, даже Сенат – завалены заявлениями родителей и родственников избитых. Цесаревич явно смотрит на происшествие сквозь пальцы, а вот город бурлит: то здесь, то там возникают стихийные митинги, сходки. В университете даже потребовали к ответу градоначальника и полицмейстера. Утихомирить студентов пришёл товарищ министра просвещения Сабуров. И – получил пощёчину от какого-то распалившегося молокососа.

Снова пришлось звать полицию… В Государственном Совете опять вспомнили знаменитую записку князя Оболенского. Она снова пошла по рукам. Князь требовал не только физических наказаний для арестованных террористов (в особенности – «стриженых девок»). Он предлагал ввести практику пыток при дознании. Более того. В связи с участившимися случаями побега арестантов с каторги на Каре князь предлагал особо опасных преступников, ни много, ни мало, лишать зрения. «Дабы, – писал он, – затруднить им возможность побега».

Гурко вздохнул. Тяжёлые времена. Тяжелые и… непонятные.

* * *

КОНСПИРАТИВНАЯ КВАРТИРА ИК «Народной воли».

Июль 1879 года.

– На Садовой и Невском до сих пор мостовые моют. С мылом: кровь отмывают, – сказал Михайлов. – Слышали? Есть несколько убитых, в их числе гимназистка.

Морозов кивнул:

– Знаю. Видел… – помолчал и вдруг встрепенулся. – А вы слышали? В Одессе новый процесс затевают. Лизогуб, Чубаров и другие… Уже и название придумали: «Процесс 28-ми».

– Значит, опять будут виселицы, – хмуро отозвался Желябов. – И опять будут среди уголовников палача нанимать.

Михайлов кашлянул.

– У меня есть два сообщения, – сказал он. – Во-первых, о Гольденберге…

– А! Гришка Отрепьев! – презрительно сказал Желябов, шумно отхлебнув из стакана остывший чай.

– Обманули Гришу, – продолжал Михайлов, словно не заметив тона Желябова. – Наше «недреманное око», Клеточников, передал копии донесений из Харьковского жандармского управления. Оказывается, к Грише подсадили полицейского осведомителя, Курицына. Этот Курицын когда-то ходил в народ, учился в университете. А перед Гришей разыграл простого парня из народа, который невинно пострадал от жандармов… Слово за слово – и начал из Гриши потихоньку сведения тянуть. Ну, вы же знаете Гришу: горяч до глупости. Загордился, представился очень важной птицей, намекнул даже, что это он готовил покушение Соловьёва, и вообще, он, Гриша, чуть ли не главный в нашей партии. Тогда за него взялся прокурор Дворников. Вызывал не на допросы – на чаепитие. Шёпотом рассказывал, что будто бы в жандармском корпусе, в полиции, в судах, и даже в кабинете министров давно уже зреет идея свергнуть ненавистную монархию. Называл фамилии этих «заговорщиков», делился, так сказать, их планами. И просил, чтобы наша партия, в лице Гольденберга (раз уж, дескать, он в партии главный) помогла. Тут-то Гриша не выдержал и окончательно растаял. Начал рассказывать, какие замечательные люди – революционеры. И какие славные дела они уже совершили. И сколько пудов динамита уже припасено. Дворников обещал его лично познакомить с некоторыми из сановных «заговорщиков». И действительно, «познакомил». Вместе с Гришей приехал в Петербург, мотивируя свой приезд тем, что Гриша ни с кем, кроме него, Дворникова, откровенничать не будет… В общем, и сам карьеру сделал, и Гольденберга расколол, – уныло закончил Михайлов.

– «Расколол»! – фыркнула Перовская. – Да его расколоть легче, чем кусок сахару!

Она демонстративно взяла кусок колотого сахару из вазочки, вложила в щипчики и – раздавила в песок. Желябов одобрительно усмехнулся.

– Да-а… – сказал он. – Теперь наш Отрепьев всё выложит. И про партию, и про ИК. И даже про наши ближайшие планы. Он ведь знает о готовящихся покушениях?

– Знает… – неохотно ответил Михайлов.

– Стало быть, планы придётся изменить. Да и динамитную мастерскую, типографию, конспиративные квартиры с прежних адресов убрать.

Михайлов промолчал.

– Андрей совершенно прав! – веско заметил Тихомиров. – Боюсь, что и нам на время нужно затаиться, может быть даже, уйти на карантин.

– Ну, уж нет! – повысил голос Желябов. – Нам действовать нужно! Быстрее действовать. С удвоенной энергией!

Ему никто не ответил. Морозов снял очки, протёр их несвежим платочком. Снова надел.

– Александр! – сказал Михайлову. – А второе сообщение?

– Второе… Вот и второе. Мне вчера мой гвардейский офицер передал письмо от Нечаева, из крепости.

Михайлов положил мелко исписанную тетрадочку перед собой.

– Хотите, прочитаю?

– Нет, – покачал головой Желябов. – Я и так вижу, что это бред сивой кобылы. Да ещё и предлинный.

– Хорошо, – нахмурился Михайлов. – В таком случае я его вкратце перескажу. Нечаев пишет, что в крепости готовятся перемены. И просит ускорить его побег. Он тут подробно излагает план побега. План, действительно, – Михайлов бросил взгляд на Желябова, – маньякальный. Нечаев хочет, чтобы из крепости его вывезли в виде законного наследника престола… Это, дескать, вкупе с подготовленным нами вооружённым восстанием, вызовет революцию.