И еще Том догадывался, что не на все вопросы есть ответы. И Громкоговоритель тут не поможет, он сам ничего не знает. Иногда существуют лишь вопросы.
Скорлупы находились далеко одна от другой и, на первый, не слишком внимательный взгляд, могли показаться домиками летнего лагеря — скромного, даже спартанского. В этом Лагере не было общих собраний, обедов, ужинов и вечерних спектаклей. И не было вожатых: ни энтузиастов, в которых влюбляются с первого взгляда, ни зануд, которых все ненавидят. Душевых кабинок и столовой тоже не было. О присутствии взрослых говорили только допотопные видеокамеры, установленные на высоких шестах; а уж зачем они там установлены — чтобы охранять территорию от чужих или следить за своими, кто знает…
И дети в Лагерь прибывали не все скопом, а по очереди. Их привозили в оранжевых грузовиках по двое-трое, бывало, что и по шестеро. Иногда долгое время никто не появлялся, а потом вдруг хоп — и сразу много. В тот день, например, приехало пятеро. После общего осмотра их распределили по наименее переполненным Сгусткам.
— Что-то их многовато становится, ты не находишь? — спросил Джонас и застучал по клавиатуре, набирая характеристики вновь прибывших. На столе перед ним лежал исписанный от руки листок со всеми данными: вес, рост, примерный или установленный возраст, цвет глаз, особые приметы. — Такие все маленькие. И совсем ничего не знают. Ни о себе, ни о мире, ни о том, что было раньше. А если и знают, то быстро забывают, — добавил он. — И вообще, скоро станет трудно их всех контролировать.
— Есть же видеокамеры, — отозвался Рубен у него за спиной.
— Ага, когда они работают. И есть таблетки, но рано или поздно они закончатся.
— Скоро за ними начнут прибывать, вот увидишь. Информация уже разослана…
— Разослана — это, конечно, хорошо, но будет ли она получена… Как, интересно, ее рассылали? Почтовыми голубями, что ли? И каким способом, по-твоему, за ними начнут сюда прибывать? Пешком? На велосипеде? На каноэ? Чтобы сюда добраться, нужны месяцы, если не годы. Если вообще кто-нибудь доберется.
— Да, я бы на их месте давно уже плюнул на этих и настрогал бы новых, у себя дома, — хмыкнул Рубен. — Так оно веселее.
— Ты недооцениваешь силу памяти и силу надежды. — Джонас на миг прищурился, будто пытаясь отогнать неприятное воспоминание. Или наоборот, удержать.
— Ага, точно, я ни черта не понимаю, — Рубен покачал головой. — А знаешь, что я тебе на это скажу? Так даже лучше. Для меня и для них тоже. Нет мыслей — нет проблем.
— Я вижу, ты начинаешь цитировать Громкоговоритель. Значит, на что-то он все же годится… — Джонас проследил глазами за сценой, которая разыгрывалась на одном из немногих работающих мониторов. В центре, сжавшись, стоял маленький мальчик, а четверо старших пинали его ногами, как мешок. Джонас прикрыл глаза и откинулся на спинку продавленного кресла. — Неужели никто не вмешается?
— Это против принципов Базы, — заметил Рубен.
— Понимаю. Вы за естественный отбор. — Джонас снова открыл глаза, но изображения на мониторе уже не было.
— Не вы, дружище, а мы. Нравится тебе это или нет, ты теперь тоже в банде. А у банды свои правила.
Плывущие по экрану полосы закрыли неприятную сцену, как занавес.
— Интересно, можно ли это отладить… — пробормотал Джонас.
— Не думаю. Не хватает напряжения. Надо подождать, — ответил Рубен. — И вообще, это же ты у нас компьютерщик. Тебя сюда разве не за этим прислали?
— Пока что я чувствую себя тупым клерком, — сказал Джонас, возвращаясь к своим файлам. Рост, вес, цвет глаз. Фотокарточка отправляется сначала на сканер, потом изображение вставляется в предназначенный для него прямоугольник. Рядом с прямоугольником кто-то по недомыслию создал графу для имени — но она так и оставалась пустой. Разве что заполняющий сам вписывал в нее какое-нибудь слово, первым пришедшее на ум, — желательно покороче.
За границами Лагеря, вдали от Скорлуп, начинался лес. Одно из Правил Громкоговорителя гласило: «Кто в лес заберется, назад не вернется!»
Рифма, конечно, не ахти, но Правила Громкоговорителя есть Правила Громкоговорителя: им верили. Все громкоговорители орали их по два раза в день, утром и вечером, под музыку, которую дети напевали потом себе под нос, сами того не желая. А этому конкретному Правилу верили еще и потому, что леса — боялись.
Никто не знал, откуда взялся этот страх. Он поднимался откуда-то из глубины, как только первые вечерние тени начинали сгущаться под деревьями на его границе. О лесе ходили легенды. Говорили, что там живет какое-то страшное Чудовище. Что те, кто не послушались Громкоговорителя и вошли в лес, так потом и не вернулись, и некому рассказать, что они там видели и слышали. Как, например, Сгусток Семнадцатый: из него исчезли все до единого, не оставив после себя никаких следов, кроме пятачка вытоптанной земли на краю леса.
Но время от времени кто-то все же пытался перебороть страх и сделать несколько шагов в сторону неизвестности. Потому что в лесу среди страшных вещей было и кое-что хорошее и абсолютно реальное: еда.
Том это знал. Он понял это сразу, как только рискнул впервые углубиться в лес, миновал сначала один куст, потом второй, третий… И, когда глаза его немного привыкли к темноте, он увидел. С ветвей свешивались круглые розоватые плоды, из земли лезли коричневые и широкие, как растопыренные ладони, грибы. Если присмотреться, на тонких ветках и на мягком ковре из палых листьев и мха можно было отыскать орехи. Конечно, были там и те ягоды, что едва не стоили Орле жизни. Но было и много другого, вкусного и замечательного, отчего приятно было не только в животе, но и чуть выше и чуть глубже.
Том вернулся в лес снова. Попробовал плоды — и обнаружил, что на вкус они даже лучше, чем на вид, и вовсе не ядовитые. Он научился различать их даже без названий: те, большие, с гладкой блестящей кожей и хрустящей мякотью, утоляют одновременно голод и жажду. Или вот эти, чуть поменьше, бархатистые на ощупь, сверху зеленоватые, а внутри розовые: когда их кусаешь, сладкий сок брызжет во все стороны Труднее всего было добраться до мякоти маленьких плодов с твердой скорлупой — пришлось бить ее камнем. Внутри оказалась полужидкая бурда, ради которой не стоило и стараться, — но Тому все равно понравилось: ему казалось, что простой вкус этих плодов, помноженный на отвагу, с которой он до них добирался, превращается в источник энергии внутри него. Он понял, что, когда ест что-то хорошее, ему потом лучше думается.
Еще одна необыкновенная вещь — мысли. Они играли в догонялки у него в голове, мчались друг за дружкой, никогда не оставляли его одного. Том не чувствовал себя одиноко, даже когда занимался вместе со всеми совершенно бессмысленными делами. И теперь он понимал, что ему больше всего не нравилось в остальных: вот эта бессмысленность — отсутствие мыслей; эти ничего не выражающие глаза.
В лесу Том нашел еще кое-что. Такое же замечательное, как еда. Даже лучше, подумалось ему тогда. Что-то такое же важное, как еда, — он убеждался в этом постепенно, раз за разом.
Это был его секрет. Слово секрет — один из Осколков — всплыло вдруг у него в голове, а может, в сердце, сразу же, как только он это нашел. У них в Лагере не было секретов. Но ему достаточно было вспомнить это слово, чтобы понять, что это. Что-то, что хранишь для себя, самое драгоценное и важное. Такое важное, что все сжимается внутри.
В тот раз Том вернулся в Скорлупу с пустыми руками, но с секретом в душе.
— Странный все-таки сценарий, — сказал Джонас, наблюдая за происходящим в Лагере через стекло.
— Какой сценарий? — откликнулся Рубен, посасывая незажженную трубку. Табак, как и многое другое, был теперь в дефиците.