«А девка-то что надо становится, – подумал Ванюха, не отрывая от девушки глаз. – Если б не очки эти, никогда бы так Нинку не увидел. И если б еще деда не грохнул ее тогда…»
В тот раз ни Полина Ивановна, ни Нина про ребенка Люськиного, про девочку, что вместе с ней не умерла, ни словом не заикнулись, пока Шурка гостевал с ночевкой. В смысле, про планы их насчет нее. Заранее обсудить с ним будущие изменения в семье, о которых собирались ходатайствовать в столице, не было нужды – решение они приняли окончательное. Но сейчас говорить об этом обе не захотели, не сговариваясь. Нина – из страха, что сын мамы Полины будет возражать против такого намерения: саму ее приютили, а теперь еще сестра какая-то тюремная без роду без племени пеленки проссывать начнет в их доме. Мать же Шуркиного отказа не боялась, не сильно в него верила, она, скорее, не хотела расстроить неверным движением то, что так старательно берегла и взращивала для будущего собственной семьи, для будущего их счастья, такого же надежного, как и настоящее.
«Отдадут ей ребенка, – думала она, – Шурку могу от дома отвадить, упущу на сторону, в неизвестные руки уйдет. Не отдадут – Нинуленьку мою золотую потерять могу. Она-то ведь сироту теперь не бросит, как бы дело ни вышло. По себе знает, что есть жизнь без родной матери да без любви домашней…»
И не знала она тогда сама, где больше правды лежит: в сердобольности ее природной и жалости или же в отчаянной потребности самою себя защитить и всех Ванюхиных вместе с собой – нынешних и будущих.
Решение пришло здесь же, как только подумала, в этом же месте головы, где роились сомнения. Но до поры до времени Полина Ивановна решила его поберечь и не выдавать даже Нине. Пусть пока все идет своим чередом и выйдет само собой…
Отказ на удочерение ребенка бывшей матери, скончавшейся в заключении при родах, Нина Михеичева получила в самые короткие сроки. Дело и рассматривать-то толком не стали. И не по какой-либо хитрой причине – просто в свои семнадцать она не достигла нужного для этого дела возраста. Любое решение: положительное или всякое другое – требовало от ходатая главного необходимого условия – совершеннолетия, до которого не хватало ровно одного года. Это не говоря уж о материальном достатке и социальном облике. Тогда Полина Ивановна и запустила механизм собственного материнства, поступив дальновидно и мудро. Она поехала в комиссию, но начала не с заявления, а с раздевалки, где узнала, кто там кто и у кого какая порода. Собачья, само собой. Оказалось – у председателя комиссии, Самуила Ароновича Лурье, натуральный английский бульдог, юный кобель, тигровой масти и, к счастью, не привитый еще. Это она уже вызнала у собачников во дворе на Большой Пироговке, где председательский кобелек выгуливался на отдельном газоне. И как звать кобелька вызнала – Торри Вторым его звали, в честь покойного отца-производителя Торри Первого.
Не стоит и говорить, как действующая опекунша и будущая двойная мать доставала пятивалентную прививку, наиблатнейшую из блатных, на две болезни превышающую по защитным свойствам ту, предыдущую, опекунскую. Но достала. Объявление с телефоном ветлечебницы примостила прямо на председателевом подъезде. Председатель позвонил на следующий день. А еще через день старшая медсестра Ванюхина проколола тигрового кобелька, честь по чести, у себя, в пушкинском кабинете, без приема и очереди, и денег не взяла: ни за работу, ни за иностранный препарат.
Решение комиссии за подписью председателя С. А. Лурье и прочих членов вышло через десять дней, что значительно опережало сроки подготовки подобных документов. Финальный текст гласил: «Удовлетворить ходатайство гр-ки Ванюхиной П. И. об удочерении несовершеннолетней Михеичевой Людмилы (на месте отчества – прочерк), 1978 г. рожд., место рождения – женская колония строгого режима, учреждение ИЗ-289/13 гор. Можайска. По месту работы П. И. Ванюхина характеризуется с положительной стороны, зарекомендовала себя добросовестным и профессиональным работником, участвующим в общественной жизни коллектива ветлечебницы № 1 гор. Пушкина Московской обл. Является членом ДНД и художественной самодеятельности. Условия быта и проживания гр-ки Ванюхиной П. И. обследованы и замечаний не вызывают. Зар. плата также позволяет иметь на содержании малолетнего иждивенца. Подпись…» На прощанье, пожимая ей руку, председатель пооткровенничал:
– Если еще захотите – не вопрос. Подберем любой масти и пола, девочку так девочку или кобелька по желанию. В смысле, и привить если, и вам в нахлебники, – и захохотал по-доброму, как со своей уже, с собачницей. Пришлось, правда, соврать, что у самой собака.
«Смотри, интересно как вышло все, – думала она, возвращаясь с бумагами в руках. – Из-за собак все этих не привитых. И Ниночке опекунство за суку дали, и Люськиного грудничка за кобелька забрать позволили. Правду говорят: человеку собака друг. Мне-то уж точно друг, лишь бы болели часто и как надо…»
Сначала Люську хотели переназвать. Нина хотела, думала, нехорошо получится, если по второму кругу беда притянется, крутанет сестру по непутевой спирали вдогонку матери-покойнице. Но верх взяла законная мать, точнее говоря, мать по закону, Полина Ивановна, – убедила, что не нужно. Так, сказала, родная мама хотела, так перед смертью наказывала, может, это последнее желание было ее, значит, нельзя не уважить, пусть Людмилой будет, как мать. А если Люська не глянется тебе, сказала, то пусть Милой будет тогда. Мила – тоже Люся, хоть и по-другому слышится, но все равно – Люся.
На том и порешили. Как и на том, что ни о каком институте в этом году разговор заводить не будут. Образование высшее вещь нужная, в хозяйстве Ванюхиных пригодится, но маленькая в доме теперь важней. В армию не идти, слава богу, а там через годик на ноги Милочку подымем, тогда и про ученье подумаем. Да, дочка?
Говорила Полина с Ниной, а глядела в это время на Милочку. Обе теперь были дочки, но маленькая – законней и беззащитней. А девочка у Люськи вышла славная: личико такое остренькое, носик, губки, ротик – все отдельно, как будто зрелое почти, взрослое, только очень маленькое и нежное.
– Ваню-ю-ю-ю-хина будешь, – шептала в приступе поздней материнской любви Полина Ивановна, не в силах оторвать глаз от Люськиного ребенка, – Ми-и-и-лочка Ваню-ю-ю-ю-хи-на…
Ванночками, подгузниками, присыпками, пеленками, питательными смесями и прочей грудной надобностью обзавелись в момент. Так что жизнь в полноценный рост пошла без задержек. Правда, сразу резко перестало хватать денег, и Полине Ивановне пришлось добывать на жизнь в двухсменной работе. Но они справлялись: Нина оказалась и в этом деле из самых надежных и умелых, тем более что отвлекаться, кроме заботы о маленькой сводной сестре, не на что было почти. Все остальное по хозяйству она лишь успевала подмечать обычно после того, как заканчивала делать.
Шурка заявился в Мамонтовку в субботу, недели через три после новых в жизни материнского дома событий. Хмурый явился и недобритый какой-то, хотя запах дорогого одеколона чувствовался явственно. Но все равно выглядел не по-привычному. Бросил с порога:
– В командировке был. Пожрать соберите. – Дома были обе женщины. Мать кинулась было, но тут из-за двери заорала Милочка. Шурка уставился с порога в сторону крика: – Это чего еще там такое? – и прямиком двинул к себе, в бывшую бабкину, ставшую теперь детской.
– Это Мила, – сказала Нина и неожиданно бесстрашно посмотрела Ванюхе прямо в глаза, – твоя приемная сестра, Мила Ванюхина.
Шурка поразился тому, как на него посмотрели. Чего-чего, а к такому Нинкиному взгляду он еще привыкнуть не успел. В недоумении он перевел глаза на мать, та стояла молча и в нервном напряжении кусала губы.
– Кто? – переспросил он, уставившись в дверь и не решаясь окончательно войти. – Какая еще сестра?
Неловкой паузы хватило, чтобы самообладание вернулось и к Полине Ивановне.
– Дочь моя новая! – с вызовом, скорее от неожиданности ситуации, чем от занятой позы, ответила мать. – Мама ее в тюрьме умерла при родах, Люся Михеичева, а мы с Ниной ее удочерили. Я удочерила, по закону, как положено, со всеми бумагами, а Нина, стало быть, – сестра.
– Значит, ты ей брат, Шура, – с упрямым непокорством повторила Нина, удивляясь собственной отваге, и сняла очки в фирменной оправе, чтобы на всякий случай ощутить Шуркину реакцию не в фокусе.