Э. Максимова
Песок Саласпилса
Галина Степановна Лемешонок не знала, где родилась, кто ее родители, и никто никогда не мог ей этого рассказать. Собственные ее воспоминания начинались лет с четырех. Несколько стертых, едва различимых черточек: дом в Риге, где она жила с чужими (это она знала) людьми, которых называла «бабушкой» и «дедушкой». Туда приходила девочка, она шила платья кукле. Бабушка говорила, что это Наташа — Галина сестра, кроме того, есть брат Боря. Еще черточка — запах источника в Кемери. Еще: куда-то плыли на пароходе, очень тошнило (боязнь воды осталась до сих пор).
Потом, переступив через временной провал, она могла уже рассказывать о своем детстве достаточно последовательно.
После Риги жили у пани Янины, родственницы бабушки, в Брвинове, под Варшавой. Когда Галя чуть подросла, ей сказали, что Наташу тоже взяли на воспитание и увезли из Риги, что родителей у сестер нет. Галя понимала, что она другого роду-племени — не немка, как бабушка. В польской школе мальчишки звали ее «Россия».
В 1950 году рижское семейство покатило дальше, во Францию, а русскую девочку Галю репатриировали в Советский Союз. На чемодане, с которым прибыла она в детский дом, была наклейка «Лемешонок Галина, 1940 г. р.» и что-то, связанное с Витебском. А что — не помнит. При выходе из детского дома ей вручили паспорт, где год рождения был уже почему-то 1938-й, место рождения — Польша, Брвинов, отчество — Степановна.
Дальше пошла обычная нормальная жизнь. Как у других. Техникум, университет, замужество, работа юрисконсультом на Минском тракторном заводе. Она пыталась обнаружить хоть какие-нибудь следы своего прошлого, узнать, откуда попала к чужим людям. Поехала в Польшу, в Брвинов, но пани Янины уже не застала — она умерла. Где, кого могла она теперь спросить о себе? Два раза ездила в Ригу. Всматривалась в лица прохожих, бродила до изнеможения по улицам, паркам, чтобы разбудить память. Напрасно. Ничего, кроме запаха источника, платьев для куклы и чувства качки, в ней не было.
Вернувшись домой в Минск, решила: не буду больше терзать и тешить себя несбыточным… А потом все-таки написала в Красный Крест. Закончила письмо безнадежно: «Понимаю, что просьба моя — найти сестру и брата — невыполнима». И, поколебавшись, добавила: «Почти…»
В Управлении розыска Красного Креста письмо зарегистрировали, завели карточку и послали запрос в МВД Латвии — куда ж еще!
Старший инспектор капитан Стефания Яновна Радзиня-Хорувимская занимается розыском уже лет пятнадцать.
— Главное в нашей работе, — говорит она, — уметь спрашивать. Нетрудно получить в ответ «да» или «нет». А вот как раз между ними может лежать пустяковая деталь, которая и есть ключ к разгадке.
Первое действие Стефании Яновны было машинально-привычным: из несгораемого шкафа она достала «монастырские» тетради. Этот клубок обстоятельств: война — ребенок — Витебская область — Рига — чужая семья — всегда начинали распутывать с тетрадей, которые когда-то передала милиции настоятельница рижского женского монастыря.
…Сразу после освобождения Риги в латвийской милиции было множество дел, связанных с розыском детей. Довольно большое число их обнаружили в чужих семьях. Работники милиции отметили необъяснимую закономерность: детей взяли из монастыря, почти всех — весной 1943 года. И тогда майор Прохоров, прихватив с собой для поддержки секретаря отдела Риту Новикову, отправился в монастырь.
Маргарита Ивановна Новикова, военная радистка, пережившая ленинградскую блокаду, до сих пор работает все там же — секретарем паспортного отдела. Осталась она такой же худенькой, нервно отзывчивой на чужое горе, и я отлично представляю себе, как сидела Рита перед прямой, властной старухой-настоятельницей — ей было под девяносто — и, широко открыв глаза, которые очень быстро влажнели, слушала рассказ о событиях, происходивших здесь в сорок третьем.
В семнадцати километрах от Риги находился концентрационный лагерь Саласпилс. В нем уничтожили сто тысяч человек, в том числе семь тысяч детей. Их свозили сюда в основном зимой 1943 года, когда фашисты провели карательную экспедицию в партизанских районах Белоруссии. У всех у них — и у годовалых, и у десятилетних — регулярно брали кровь. Пять ящиков с ампулами детской крови поставлял ежедневно армии лагерь.
К весне дети — те, что еще не погибли, — были так изнурены, что никакой реальной ценности для вермахта больше не представляли. Тем не менее только деньги и связи настоятельницы помогли вырвать из Саласпилса несколько сот малышей (детей до года фашисты так и не отдали — уничтожили всех).