Крёстный, остановившись, трясущейся рукой допил из кружки, утёр глаза, щёки, бороду и вновь, обращаясь ко всем, сказал с выдохом:
– Дважды крёстный теперь я, – и снова продолжил.– И помчал тогда я прямо к ветеринару – беги, говорю, Лукич, к куму спасай сынишку, а сам к Никитичу, в магазин – водки, говорю, давай, спирту – парня отхаживать надо: деньги потом, каки тут деньги… Суёт она мне бутылку, флаконы с деколоном. Я опять на коня…
И отходили же, так её, задышал, закраснел – оттёрли… Фершал грудь, помню, трёт, давит – дыхание добывает, я ноги, руки тру, давлю… Вижу , краснеет тело, теплеет, ещё тру, аж пальцы занемели, поливаю декалоном и ещё, и ещё, больше в локтях, в суставах. Вот они и болят час, а кожа нарастёт, были бы кости целы.
Теперь, кум, лечи, доводи парня. Раз на том свете побывал – жить долго будет, будь оно неладно.
Закончив рассказывать, надолго задумался Григорий Титыч, а потом, как бы размыслив, добавил:
– Ещё какой мужичина вымахает.
И верно, поправился Ванька скоро, только тело к непогоде ныть стало, да хруст в суставах рук и ног появился. Старики присоветовали, что лечить эту болезнь надо пчёлами.
Лазьку из с. Сосновки привезли тем же днём, только искали по селу долго.
Павлика из стога сена привёз его отец, и тоже отхаживали всей роднёй. У него оказались обмороженными пальцы ног.
Они с Фёдором утверждали потом, что у Прошки спички были, но их не дал – скрыл. Павлик доказывал, что в дороге он раза два закуривал в удалении от всех.
Алька осталась цела и невредима, только болела неделю с простуды. На расспросы о Прошкиных спичках она упорно молчала. Ближе к весне их стали замечать часто вместе, и кто-то на партах им написал: «Прошка+Алька= Любовь».
А на селе ещё долго говорили о случае со школьниками, как они чуть не позамерзали в дороге. Даже на Правлении колхоза постановили, чтобы выделять подводу для доставки продуктов и сопровождения учеников зимами к праздникам и каникулам.
На пасеке. /Этюд/
В делах по устройству жилья я и не заметил, как прошёл остаток дня. Заалела западная часть неба и на пасечный точок вместе с росной прохладой начали опускаться сумерки. Избушка, в последний раз мигнув оконцем, присела бочком к ручью, словно испить родниковой водицы. Ярче обозначились ряды разноцветных домиков-ульев, расставленных на лужайке между молодыми деревцами осин, берёз и расцветших черёмух. С некрутых косогоров хороводами белых сарафанов спускаются весёлые березняки. Омшаник, наполовину вросший в гору, муравьиной кучей темнеет поодаль. За приречными зарослями тала необъятными просторами распахнулись горные увалы.
Прозрачный воздух, тягуче полнясь медовой испариной, застывает над поляной, пронизывая собой всё окрест.
В сгущающихся сумерках постепенно замолкает дружный хор дневных птиц. В последний раз где-то рядом свистнула иволга, проухал филин, кррру…,– вскричал ворон, каррр… каррр ответила ему из дальних березняков ворона, глухо простучал в подгнившее дерево дятел, пара голубей, постонав, с шумом слетели с конька крыши на ночлег под стреху омшаника. И стало совсем тихо, лишь, слышно, ручей переплёскивается, журчит, высеребривая на шиверах свою извивающуюся спинку.
Всё моё состояние полнится этой первозданной благодатью. Ни что не мешает думать:
– Человек во всесветной суете своей должен когда-то понять самого себя, свою нерасторжимость, свою кровность с этой тишиной, писками, шорохами, всплесками… и выполнить своё высшее предназначение – хранителя всего сущего на земле. Только в горне природы можно выковать самого себя: ведь через неё и вместе с ней смогло родиться великое искусство, что возвышает нас, делает лучше, человечнее…