Мои раздумья в сумеречной тишине звучно, неторопливо разорвали чистые свисты и клыканья соловья, которые, учащаясь, раскатились дробью и чеканьем… и внезапно закончились короткими высокими звуками. Минута, а может меньше, и вновь певун начал свои трели, но уже более сочно, даже торжественно. Его песня, чистая и сильная поражала меня своим разнообразием, складом, силой звучания, она подчиняла, вбирала в себя всю округу, а вместе и мою человеческую сущность.
Я долго наслаждался его пением, купаясь в бесконечно счастливом состоянии души.
Утро на пасеке явилось мне также необычайно прекрасным. Солнце купало в своих лучах нежную листву берёз, расцвечивая свежей позолотой акации. Зелень лугов искрилась росными изумрудами, где-то смыкаясь с необъятными далями синеющих гор в белых великаньих шапках, и неуловимой голубизной поднебесья.
Начинался обычный день, наполняясь пчелиным гудом и птичьим щебетом. Во всём чувствовалась деловитая озабоченность и суетность всех обитателей пасеки.
В углу сруба омшаника, высунув из гнезда тёмные головки с раскрытыми жёлтыми ртами, беспрерывно галдят птенчики стрижа. И надо видеть трудолюбие и гордость заботы о потомстве этой серенькой незадачливой с виду птицы. Она без устали юрко слетает на поляну, прыгая с места на место, ловко перевёртывает щепочки, листья и тут же с полным клювом устремляется к гнезду. Рядом с ней трудится и самец. Он чуть изящнее с посеребрёнными по краям оперения крылышками. Ближе к полудню стрижи всей округи слетаются в общую стайку, видно посудачить и всем вместе прогнать от гнездовий ненавистную им ворону.
А пчёлы с утра до вечера делают своё привычное благородное дело. В их многотысячном мелькании даже небо над пасекой становится зеленовато-серым. Вновь и вновь восхищаюсь этими неприметными великими труженицами. Всматриваясь в их работу, убеждаюсь, как точны их полёты по направлениям и даже по высотам, как чёток и упорядочен их труд в улье. До чего щедро снабдила их природа всем необходимым для дела, определив труд им, воистину в основу жизни.
Через несколько дней все обитатели пасеки совершенно не обращали на меня внимания: стрижи усердно занимались птенцами, мирно сидели на коньке крыши, наговаривая, голуби, в баловстве чуть не цеплялись за голову воробьи, дятел долбил подгнивший угол избушки совсем рядом; сорока, стащив мои кусочки мыла, виноватясь, держалась поодаль; даже мышь, выбежав из-под сруба погреться на полянку, спокойно чистила мордочку и лишь удивлённо смотрела на меня крошечными бусинками глаз.
Середина мая. Остановись, человек, присядь в укромном месте, всмотрись, вслушайся, и ты поймёшь, как созвучны сердце и мысли всему, что окружает тебя, как не одинок ты в своих терзаниях и заботах, что ты всего лишь частица единого, мудрого, всесветного мироздания.
ПЕГАШ. /рассказ/
Весна 1951 г. На Алтае выдалась трудной.
Холодная метельная зима наглухо законопатила покрытые мелколесьем лога, ручьи и речки.
Только к середине апреля появились тёмные прогалины на буграх и косогорах. В степи снег лежал настом, лишь в придорожьях, усыпанных сенной трухой, да у тёмных кустов ноздреватые подталины выдавали приход весны.
Земля, так и не дождавшись от постоянно хмурого неба и холода живительных солнечных лучей, по-своему распорядилась пышным снежным покрывалом: разогревшись утробным теплом, вздохнула, раскрыв свои ненасытные живительные поры, стала пить снеговую прохладную воду, заполняя свои несметные кладовые.
Люди с ужасом взирали на набухшие водянистым снегом лога, ожидая вместе с теплом половодное горе. Старики, по-своему чуя внутренний трепет земли, советовали рубить на корм скоту ветки набухшего тала.
И точно, только в начале мая, оставив рёбра-стропилы от соломенных крыш базов и амбаров, люди подталкивая и придерживая с боков костлявую пучеглазую животину, выбирались в поле.
Ванюша Сенин, учётчик полеводческой бригады колхоза «Восход», на своём любимце Пегашке ехал на полевой стан с привязанным в тороках седла чахлым мешком печёного хлеба для бригады. После ручья, дорога круто забирала в гору глиняным копанцем. Выбравшись до середины крутенького подъёма, Пегашка заскользил задними ногами, заскоблил на месте передними, закачался, опустился передком на коленки и задрожал мелко-мелко всем крупом. Ванюша быстро спрыгнул с седла, заскользив рядом. С трудом выбрался на четвереньках вперёд лошади и стал тянуть лошадь за повод узды. Пегашка продолжал стоять на коленках, вытянув шею, задними ногами всячески пытаясь зацепиться за скользкий глинистый грунт. Ваня, ещё и ещё раз упираясь, злясь и досадуя на коня, тянул за повод и, наконец, сам, не удержался, заскользив вниз, и оказался рядом с головой лошади. Глаза их встретились. Неимоверно большие с расширенными тёмными зрачками глаза Пегашки выражали испуг, беззащитность, беспомощность. Ванюше показалось тогда, что из них вот-вот брызнут человеческие слёзы. Он понял, что Пегашка устал, ослабевший от голода, выбился из последних сил, еле-еле держится, чтоб не упасть и просит, просит: