– Помоги же хоть как-нибудь, хоть чуток подсоби…
Ваня на всю жизнь запомнил эти глаза. Он толкал Пегашку под зад, подставлял плечи вместо опоры под ноги лошади: весь в глине, тоже совершенно усталый, но помог сколько-то – выбрались. Не садился, вёл коня в поводу, на стане скормил половину своего пайка хлеба, под вечер рвал вдоль ручья жухлую прошлогоднюю траву, поил из ведра и потом всегда делился хлебом и сахаром.
Животное платило тем же добром. Пегаш вечером самостоятельно уходил в табун, утром чуть свет зазывно ржал у ворот дома.
В полдень на бригадном обеде, когда на выскобленной добела доске, он резал и взвешивал на весах-тарелочках пайки хлеба своим уставшим в работе сельчанам, ему снова встретились глаза – глаза многодетной матери, которые смотрели так пристально с выражением просьбы добавить хоть грамм для детей и в то же время в них был испуг за него, Ваню, за человека, зная, что как поступит сейчас, таким будет всегда. И видя, что чёрные носики весов остановились точно друг против друга, в её лице вместе с печалью он видел радостный внутренний блеск за его Ванину зрелую выдержку.
Опорная точка в жизни четырнадцатилетнего юноши случилась. Эти умные глаза любимой лошадки и глаза матери сопровождали его по жизни всегда и всюду – утверждая, что истинное человеческое, доброе чувство и дело всегда отзовётся в другом. Тогда оно выражалось в доверии к юноше взрослых людей делить им с точностью до грамма пайки, ещё так недостающего послевоенного чёрного хлеба, измерять и учитывать их ежедневный изнурительный труд, делиться самым сокровенным – порой ослабевшей физически и морально, мечущейся в неутешном горе заблудшей в потёмках души.
Вальс Шопена.
Участковая бригада слесарей ЖКО Приречного городского района в утро Святочного дня находилась в глубокой прострации. Во-первых, у сварщика Спирина умерла тёщина мать, во-вторых, накануне все они ликвидировали страшную аварию на теплотрассе и, чтоб как следует отогреться, заскребли у себя последние деревянные и теперь в своей подвальной каморке с нетерпением ждали бригадира с планёрки.
Старший слесарей, Игорь Еремеев, сидел в углу в мягком дырявом кресле без подлокотников. Откинув тёмную взлохмаченную голову на высокую замусоленную спинку, он, не мигая, глядел в облупившийся потолочный угол. Пожилой слесарь Борисов, выставив обнажённую пухлую поясницу, перебирал на полу инструмент, запасные части, готовясь к рабочему дню. Третий, призывного возраста, Вовка Ветлин, вертелся на старом солдатском топчане, приставленном к обшарпанному столику, по-детски складывал пирамидки из только что принесённых им магнитофонных кассет. Ему, конечно же, хотелось прослушать их, но, бросив который уж раз взгляд в угол на Игоря, заправить в магнитофон не решался.
Вскоре по подвальной лестнице гулко застучали кованые сапожки, мелким трепетом отдавшись в сердцах ожидавших. Галина Ивановна решительно вошла в бездверную прокуренную каморку. Бегло взглянув на своих подопечных, она почти бросила свою сумочку на стол рядом с Вовкиными кассетами, села на табурет, привычно кинув ногу на ногу, закурила.
Борисов, оставив дело, кряхтя, уселся рядом с Вовкой. В угловом кресле Игорь даже не шелохнулся, лишь на один момент чуть приоткрыл глаза и ещё глубже смежил их веками.