Но не так-то просто оказалось вытаскивать Россию из тьмы средневековья.
Вначале Юрка был полон энтузиазма, хоть и без шапкозакидательства. Говорил: «Голод, невежество и униженность – вот три головы Змея Горыныча, которого нам с тобой надо одолеть. Ну, первую-то башку мы легко оттяпаем, страна у нас хлебная, а вот со второй и третьей придется повозиться».
Примерно так всё и вышло. С голодом, как уже говорилось, совладали довольно быстро.
Не столь мало успели сделать и для истребления невежества. По всей Руси государь велел устроить школы, где бы мальчиков учили грамоте и цифирной мудрости. С девочками сложнее – считалось, что женщине наука во вред, и этот предрассудок так скоро было не переломить.
Зато Юрка разработал проект создания в Москве университета, по примеру Пражского и Краковского, старейших в славянском мире. Уже и профессоров выписали, и учебники начали переводить. Пока же царь велел отобрать самых способных юношей из дворянского сословия и отправил учиться в чужие края.
А еще, впервые за долгие века, Россия открыла границы: кто хочет – въезжай, кто хочет – выезжай. «Ничего, – говорил Юрка, – пускай наши, кто побойчей, на мир посмотрят. Это полезно, кругозор развивает. Десять лет пройдет – не узнаешь наше сонное царство. Погоди, сейчас запузырим первый пятилетний план, потом второй, а там и до семилетки дойдет. Времени у нас навалом. Я молодой, ты и подавно. Много чего успеем».
Но третья голова, всеобщая униженность, на плечах Змея Горыныча сидела крепко. Она-то больше всего и мешала преобразованиям.
Конечно, Юрка понимал, что истребить вековое раболепство и научить людей достоинству – дело долгое, не на десять и не на двадцать лет. Поэтому подступался потихоньку, с малого. Так называемый черный люд пока не трогал. Откуда возьмется достоинство у крепостных, если они все равно что рабы?
Начал с господ. И первым делом освободил дворян от телесных наказаний. Если их самих кнутом бить перестанут, то со временем, глядишь, и они отучатся других пороть – такая была логика, с точки зрения князя Солянского не очень убедительная.
Крепостное право враз отменить было невозможно – взбунтуются бояре и дворяне, свергнут царя. Поэтому пока что Дмитрий восстановил старинный закон про Юрьев День, несколько лет назад отмененный Годуновым. Раз в год, 26 ноября, на день Святого Юрия (эта деталь Юрку особенно радовала), крепостной имел право уйти от одного господина к другому. Помня об этом, помещики особенно распускаться не станут, рассуждал государь.
Но на этом со свободами пришлось пока притормозить. Насторожились дворяне, заворчали. Иван Грозный вмиг бы их приструнил: повесил бы сотню-другую, а самых отчаянных четвертовал – и остальные стали бы как шелковые. Но как тогда быть с достоинством?
Правильно назвали свой роман писатели Стругацкие – трудно быть богом. Да и самодержцем нелегко, если, конечно, думаешь не о своей выгоде, а о благе державы.
Сколько раз Ластик видел, как после очередного заседания Дмитрий Первый рвал на груди ворот, пальцами ощупывал эфес сабли и хрипел: «Рабы, подлые скоты, всех бы их…». Потом вспомнит, как в его любимом романе Пришелец, разъярившись на средневековых дикарей, порубил их в капусту, – и берет себя в руки. С трудом улыбнется, скажет: «Они не виноваты. Хорошо нам с тобой было родиться, на готовенькое».
Вот и теперь открыл глаза, устало молвил:
– Ладно. Что с них, дураков, взять. Давай, Эраська, лучше вот про что репу почешем (это означало «подумаем» – не из семнадцатого века выражение, из двадцатого). Я тут велел грамотку составить, сколько за монастырями числится земли и смердов. Ты не представляешь! Больше чем у меня, честное слово! Главное, зачем им?
Верите в своего Христа – на здоровье. Но он, между прочим, к нестяжательству призывал. Зачем монахам пастбища, пашни, собственные мужики? Молиться можно и без этого! Я вот какой указец думаю забабахать: поотбираю у чернорясых всё имущество, которое не относится к цековной службе. И всем монастырским крестьянам – вольную, причем с собственной землей, а? – Юрка оживился, глаза загорелись – от недавней вялости не осталось и следа. – У нас появится сословие свободных землепашцев, почти сто тысяч человек! У них вырастут дети – грамотные, не поротые, не запуганные…
– Все как один пионеры, – подхватил Ластик, но пошутил без злобы – нравился ему царь и великий князь, особенно, когда говорил о светлом будущем.
На середине зажигательной речи вошла Соломка, тихонько пристроилась в углу. Дмитрий просто кивнул княжне – она была своя. Сидела тихонько, грызла подсолнечные семечки, деликатно сплевывая шелуху в батистовый платочек.
Наверное, ей был в диковину язык, на котором разговаривали государь и князь-ангел. Ластик никогда не знал, многое ли она понимает из их беседы. Иногда казалось, что ни бельмеса, но если Соломка по какому-нибудь поводу высказывалась, то всегда по делу и в самую точку.
Лоб боярышни был сосредоточенно наморщен, розовые уши внимали новым словам, и некоторые из них потом выскакивали обратно, самым неожиданным образом.
Недавно, например, вдруг говорит: «Дуньке, князь-Голицына меньшой дочери, купец фряжскими сапожками поклонился (то есть презентовал итальянские сапоги), ой хороши сапожки – истинный супер-пупер». Это она у князя Солянского подцепила, полюбилось ей звучное выражение.
А однажды спрашивает: «Ерастушка, не бывал ли царь на Небе, навроде тебя? Может, его в Угличе все-таки зарезали, да после Бог бядняжку назад возвернул? Не больно государь похож на рядного (то есть нормального) человека, прямо как ты».
Умная она была, Соломка. Ластик решил, что когда-нибудь обязательно расскажет ей всю правду, но не сейчас. Пусть сначала подрастет, все-таки девчонка еще.
Юркина идея про монастыри ему здорово понравилась:
– Можно этим крестьянам господдержку оказывать, – предложил он. – Ну там, сельхозоборудование, удобрения всякие по льготной цене.
Самодержец кивнул:
– А часть трудового крестьянства наверняка захочет в колхозы объединиться. Надо только идейку подбросить.
Насчет колхозов и всяких там стахановцев у государя и князь-ангела единства мнений не было – нередко доходило до спора и даже взаимных оскорблений. Вот и теперь Ластик приготовился возразить, но тут вмешалась княжна Шаховская.
Сняла с губы прилипшую скорлупку, встала, поклонилась от пояса.
– Прости глупую девку, батюшка, а не трогал бы ты монахов. Мало тебе, что бояре с дворянами на твое величество лаются? Если еще и попы на тебя обозлятся, как бы тебе, солнце-государь, в галошу не сесть.
Что такое «галоша», она, конечно, не знала, это выражение было из Юркиного лексикона. Наверно, решила, что так для маестата прозвучит убедительней.
Царь Дмитрий и в самом деле призадумался.
Но дискуссию о монастырских землях пришлось отложить.
В дверь, звеня шпорами вошел начальник караула капитан Маржерет и громко доложил на ломаном русском:
– Мажестё, гонец от госпожа прансесс.
То есть, от принцессы – так француз назвал государеву невесту.
– Зови! – нетерпеливо крикнул государь.
И сам кинулся навстречу запыленному шляхтичу, который, переступив порог, преклонил колено и затараторил по-польски.
Ластик разобрал только слова «ясновельможна пани Марина», а больше ничего не понял. Только царь вдруг просиял, сдернул с пальца смарагдовый перстень, кинул гонцу. Тот поцеловал высочайший дар и, пятясь задом, удалился.
Юрка радостно воскликнул:
– Третьего дня наконец выехала из Вязьмы! Сейчас, наверно, уже в Можайске! Наконец-то!
Таким счастливым Ластик его уже давно не видел.
Пан Мнишек, отец невесты, в Москву не торопился. Целых полгода тянул с выездом, клянчил золото, дорогие подарки. Когда же отправился в путь, полз еле-еле, по пол-мили в день, да еще с длительными остановками. То деньги кончились, то надо новых лошадей, то поломались кареты.