- И тогда ты подсела на наркоту?
- Нет. Сначала я начала пить. Вначале по чуть-чуть, а потом за вечер выпивала пару литров вискаря.
- Дальше.
- Дальше попробовала травку. Ну и в одном из кумаров согласилась ширнуться по полной.
- Ирдис предложил?
- Нет, Зак. Но Ирдис был в той же компании.
- И ты всё еще надеялась, бухая и пуская баян по вене вернуть дочь?
- Ни на что я уже не надеялась, - обиженно сложила она себе руки на груди.
- Почему мне не позвонила?
- Не хотела!
- Захотела, когда дочь уже погибла? - и тишина в ответ. - Как это произошло?
- Я точно не знаю. Меня ведь даже на похороны не пригласили. Я только потом узнала, когда на очередную встречу собралась.
- Но что-то ты знаешь?
- Полиция считает, что она повесилась в бельевом шкафу. Обычное дело, как мне сказали. В этой стране дети часто совершают суицид.
- Бред! Как она могла себя убить? Она же так любила жизнь!
- Так мне сказали.
- Тут что-то не так...
За разговором мы давно уже выбрались из города, и ехали по местным проселочным дорогам, которым у нас позавидуют и федеральные трасы. Лена изредка указывала на нужные повороты на встречных развилках и через полчаса езды мы въехали на просторный погост, зажатый между двух высоких скал.
Деревянная одноэтажная церковка с высоким шпилем встретила нас небольшой парковкой у её главного входа. За церковью, даже скорее часовней, начиналось зеленое, поросшее газонной травой кладбище.
Лена молча вышла из машины, и я следую за ней, отправился по узкой каменной тропинке петляющей меж массивными каменными надгробиями.
Дождь немного стих, лишь неприятной моросью впиваясь в лицо и одежду. Два десятка шагов, и одежда была уже насквозь мокрая. Я поглубже натянул капюшон и следовал за Леной, тяжело бредущей впереди.
- Вот, - указала она на простой деревянный белый крест, на котором даже не было прибито никакой таблички. Лишь черным маркером по его центру была выведено число семьдесят два.
- Трава уже выросла, - почему-то произнес я, падая перед крестом на колени.
- Месяц прошел, - сказала она отрешенно. - Естественно трава вырасти успела.
Но я уже не слышал. Слезы залили мои глаза, а сам я был в том солнечном лете, когда мы вдвоём с моей маленькой девочкой гуляли по окрестным горам и полянкам.
Глава 5
Дождь прекратился ближе к обеду. Но солнце не почтило нас своим присутствием, тяжелые свинцовые тучи всё так же висели над этим блёклым миром. Окружающие краски потухли, и некогда ярко-красные цвета, так любимые местными норвежцами, выглядели темно-бордовыми. Люди уныло, спрятав головы в капюшоны, брели куда-то по своим делам, не обращая на остальное никакого внимания. Такие же потухшие, как и всё вокруг.
Норвежское лето - череда холодных, дождливых и пасмурных дней, лишь изредка озаряемых теплыми светлыми моментами. Как здесь живут люди, я до сих пор не понимаю, с ума от всей этой унылости можно сойти за полгода-год. Вероятно, самой востребованной профессией здесь считаются психотерапевты, лечащие тонкие и нежные души толерантных европейцев. Хотя...
Черт, да ничего я об этих европейцах не знаю. Всю жизнь прожил в России, и об остальном мире судил по своему черно-белому телевизору, где каждое воскресение по первому каналу господин Сенкевич в 'Клубе Путешественников' открывал волшебное окно в 'другой мир', казавшийся тогда изумительным и немножечко ненастоящим. Всё там было необычным - другие люди, чистые улицы, пригожие дома. Красивый хороший капитализм, одним словом.
Я помню перестройку, когда нашим народом ожидалось 'вот-вот и заживем как в загранице'. Помню, как к приезжим иностранцам все заглядывали в рот, и всем было плевать, что приезжали чумазые румыны, мало чем отличающиеся от наших молдаван, разве что одеты были чуть получше.
Ну а потом началось.
Чемодан-Вокзал-Россия.
Родители не отпускали меня играть на улицу, заставляя весь день после школы отсиживаться дома. Но и в самой кишинёвской школе веселья хватало, драки с местными представителями титульной нации были практически каждый день. Однажды мне не повезло, и о мою голову разбили бутылки две-три из под молдавского вина. Вино было хорошее, а порезы от розочки еще лучше. Родители тогда всё бросили и отвезли меня к тётке, работающей завотделением в городской больнице Бендер. В больнице я и провел последующие полгода и отлично запомнил 'марш мира' румын-европейцев.
Отца ранило. Мать, рискуя всем, нас неходящих на разбитом четыреста двенадцатом москвиче вывезла прямо по простреливаемому всеми мосту через Днестр. До сих пор помню, как шальные пули били стекла над головой, и как раненый отец накрывал меня своим телом от дурных осколков. До сего дня после тех событий я к европейцам испытываю нечто вроде предубежденности. Нифига они не светочи цивилизации.