Так – остаться??
Да. Защелкнет внутри – и все. Тогда в больницу к врачам. Был такой случай…
Ничего себе пельмешки. Это, кстати, тоже из детского фольклора: слон вывалялся в муке, идет по улице и хохочет: «Ничего себе пельмешка!» Мысль о замужестве (даже с капитаном Артуром Греем, приплывшим к тебе на алых парусах) стала как-то удаляться на больших скоростях. Алые паруса алыми парусами, но сутки лежать неподвижно, с мужскими «глупостями» внутри?
Впрочем, ладно, это еще не скоро. Может быть, к тому времени, когда я вырасту, дело как-то наладится. Тем более это же надо только для ребенка, а для любви можно просто целоваться.
Правда, и тут засада – Верка приехала из школьного турпохода и рассказала, что целовалась всю ночь, причем взасос и «с языком».
Язык внутри твоего рта – тоже не многим лучше, чем «глупости» внутри «глупостей». Какая-то, ей-богу, антисанитария.
Но, к моему ужасу, мне пришлось однажды самой объяснять младшей девочке-дачнице (оказалась вреднющая), что к чему – она пристала неотвязно. Сказать словами я не могла – написала на бумажке. На ее «да не может быть», «да ты врешь» пожимала плечами – я тут при чем, интересно!
Полового просвещения в те годы не было никакого, знания передавались изустно, сопровождаемые дикими стихами и похабно-невинными песенками:
Вот такое безобразие тайком пели друг другу девочки шестидесятых. Это, конечно, сочинил невзрослый человек – скажем, явно преувеличены возможности и аппетиты таинственного бандита – «часочек-полтора». Где те бандиты, спрашивается.
В реальности у меня были два столкновения с миром бандитов, которым зачем-то нужны «ляжки и буфера». Мне было лет девять, когда на сеансе стереофильма «Майская ночь», шедшего в «Стереокино» (это было то самое 3D, которое выдают сегодня за передовую технологию, а тогда считалось скромным фокусом для детей), ко мне подсел неизвестный, принявшийся сбоку гладить мне ногу с каким-то горячим и вонючим текстом. Не помню, что он урчал, я выбежала из зала – и, боюсь, подхватила неприязнь заодно и к стереоэффектам.
В другой раз на меня напал мальчик прямо на лестнице моего дома, по-воровски обшарив мое тельце так быстро, что я даже не успела закричать или позвать на помощь.
Эти травматические происшествия я сложила в темный угол головы.
Легенды, сообщенные Веркой, и похабный фольклор не имели никакого отношения к моему собственному телу, которое никак не возбуждали мысли о бандитах. В нем рано завелись странности. То ли из леса набежали древние силы, то ли бабушкин прокорм был чрезмерен, но с семи-восьми лет на меня стало «накатывать» – внезапно, без повода из внешнего мира. Точно грозовая туча, разряжавшаяся молниями. Я и не пыталась понять, что это такое, и спросить было не у кого, просто примирилась, что иногда будто теряю сознание и превращаюсь во что-то. Никто меня не трогал, и я сама ничего не предпринимала, оно завелось само – постыдное блаженство неизвестно откуда берущегося эроса. Об этом никто меня не предупреждал, даже всезнающая и всемогущая Верка ничего такого не рассказывала. Ладно бы ночью перед сном, с кем не бывает, но оно могло накатить и в школе, и в троллейбусе, и в кино, без всякой связи с реальностью! Наверное, в самом деле какое-то самопроявление природы – думаю я сейчас, а тогда я ничего не думала, просто скрывала и таила непонятное, боялась быть вдруг разоблаченной (без всякой вины).
Страхов вообще было вволю. С окончания войны прошло не так много времени, чтоб в Ленинграде забылась блокада. В шестидесятые по детскому фольклору вовсю гуляли анекдоты про «дистрофиков», предельно истощенных людей. Дистрофики вставляли пальцы в розетку, улетали в окна от малейшего чиха и говорили мухам: «Кыш! Кыш, проклятая птица! Всю грудь мне истоптала!» Мама и дядя Юра маленькими прожили в блокаде зиму сорок первого года, потом их с бабушкиной мамой, Татьяной Ивановной, эвакуировали в Пятигорск, а Пятигорск заняли немцы. Чернявую, кудрявую полуеврейку – мою маму – добрые люди держали в подполе, спасали от расстрела. Антонина Михайловна, получив отпуск, сразу рванула в освобожденный Пятигорск за детьми, почти месяц добираясь на перекладных, военными поездами, нашла, повезла домой, и тут: «Попковский вызов недействителен!» – трагически шептала бабушка, рассказывая все это мне.