Они напоминали людям о том, что те умрут; своим существованием предопределяли их собственную кончину, которая в общем-то уже не за горами. Сироты с безжалостной ясностью приоткрывали тот факт, что дети растут и развиваются слишком быстро. Люди считали, что темные мысли у них вызываются или провоцируются темнотой в умах сирот. Люди страшились, что сироты испортят их собственных детей не по годам взрослыми мыслями или чересчур ранним половым влечением. Милена не знала, что она сама — своего рода тест на толерантность, живая шкала отклонения в развитии.
Роуз встала, завернувшись в одеяло, которое выдернула у Милены из рук. Отойдя в сторону, она через плечо обернулась на Милену. Роуз плакала. Закрыв лицо руками, она пошла быстрее, удрученно покачивая головой. А затем перешла на бег, прихрамывая босыми ногами на битом щебне.
Милена лежала на матрасе, сунув руки между колен. До нее уже дошла и суть происшедшего, и что будет дальше. Про нее скажут, что это случилось, потому что она сирота. Что ж, они правы: она действительно сирота. И ее отошлют. Обратно в Детсад.
Пришла Мала со своей неизменной улыбкой, только на этот раз несколько натянутой, словно глазурованной, как у тех фарфоровых статуэток.
— Милена, здравствуй, — обратилась она, наклоняясь сверху. — Ты этим всем очень удручена, не так ли?
Милена застыла, как загнанное животное. Она чувствовала себя подкошенной, лишенной жизни — дерево, упавшее на Детский сад. Милена уставилась взглядом в колени Малы: смотреть ей в лицо она не решалась.
— У тебя множество проблем, Милена. И это можно понять. Ты лишилась родителей, у тебя есть определенные дефекты в развитии. И мы пытались тебе помочь с ними справиться, для твоего же блага и чтобы помочь Роуз Элле с ее работой. И мне приятно думать, что мы сделали для тебя что-то хорошее. Но теперь твоя жизнь в твоих руках, дорогая. Тебе теперь самой предстоит поработать над своим развитием. Тебя считают и от всего вылечат, уже совсем скоро. И может, после этого, когда все наладится, ты… — сделав паузу, она коснулась руки, точнее, рукава Милены, — ты, может быть, снова сможешь нас навестить.
— Куда мне теперь идти? — произнесла Милена чужим, потерянным голосом.
— Другие сироты сейчас переезжают в Медучилище. Крепкое такое здание, куда крепче, чем здесь, на Сенном. — Колени слегка повернулись: мать Роуз в этот момент, видимо, с сожалением оглядывала царящую вокруг разруху. Осознание собственного горя придавало ей твердости.
— Тебе, наверное, сейчас лучше пойти, Милена? Пока люди не начали просыпаться, задавать всякие вопросы. На-ка. Вот твои ботинки, дорогая.
Пока ей силком натягивали обувь, Милена лежала не шевелясь.
— Я не хочу идти, — прошептала она.
— Я знаю, дорогая, — сказала Мала со вздохом. — Но так будет лучше для всех.
Милена заковыляла среди развалин, оглушенная примерно так же, как в тот раз, когда ей вводили сильнейший вирус — прямо в вену через иглу. Та дозировка ее чуть не убила. У нее открылось кровотечение. В течение нескольких дней Милена металась по постели в бреду, а потом несколько недель бродила заторможенная, пока инфекция с кучей новых знаний варевом клокотала у нее в голове. Но и тогда вирусы не смогли прижиться и взять верх. Ее и так и сяк крутили, пристально изучая, могущественные Доктора, ощупывая холодными пальцами и оглядывая ледяными глазами. У нее брали образцы — должны же могущественные Доктора знать, почему вирусы не срабатывают. После той окончательной дозы Милене больше давать ничего и не пытались: истязаний достаточно. Пусть теперь сама себя по жизни истязает.
И подослали к ней Роуз Эллу.
— И мы пытались, — горько повторила Милена чужие слова, — помочь Роуз Элле с ее работой…
Не помня как, Милена очутилась в вестибюле Медучилища.
За столом сидели Наставницы. Силами воспитанников все здесь было аккуратно подметено или заменено, так что беспорядок был в целом устранен. Глаза Наставницы прошлись по Милене: испачканные углем руки, чумазая физиономия, белесая от пыли одежда — в общем, «Последний день Помпеи».