Милена видела планету сквозь линзу гравитации; это было все равно что смотреть на нее через донышко бутылки. Синева морей и белизна облаков, тонкая и гибкая пелерина атмосферы представлялись чередой светящихся нимбов и колец света.
Тут Ангел отпустил линии, и Вселенная будто взорвалась. Рот у Милены раскрылся, и она расхохоталась, как пьяная. Она чувствовала, что глаза у нее искрятся, а голову кружит от восторга.
— Я бы сказал, неплохо, — подал голос Ангел.
— Не то слово! Чудесно! — воскликнула Милена.
— Все дело в духе. Вот именно он мне и нравится. Представляешь, если бы каждый там, внизу, мог все это видеть? В людях сразу исчезло бы все гнусное, вредное, разве не так? Исчезла бы неприязнь, все эти попытки друг друга унизить, вроде: «Твое дело десятое, стой и не рыпайся!» или «А ты кто такой?», — стоит кому-нибудь наступить тебе в трамвае на ногу.
Мысль представляла собой линии, а линии удерживали на отведенных орбитах звезды и Солнце, Землю и Пузырь, скрепляя их в единое целое силами притяжения.
— Мы сами себе выстраиваем концепцию, — рассказывал Ангел. — В том смысле, что… На-ка, взгляни. — И он передал Милене что-то вроде телепатической диаграммы. На ней было видно, как Ангелы возносятся над Землей и одолевают немыслимые расстояния между звездами. Их были целые караваны, странствующие подобно тому, как скользит по паутине капелька росы. Те из них, что летели впереди, передавали картину места, в котором сейчас пребывали, тем, что сзади, и так далее по цепочке, вплоть до Консенсуса. Таким образом составлялась общая ментальная карта линий.
Карта представала в натуральную величину и полностью копировала реальность. Эта реальность вживую олицетворяла все намерения и цели. Тот факт, что некоторые линии были простерты в такой запредельной дали, означал лишь то, что каждый в паутине мог одновременно в этой дали присутствовать. Милена могла коснуться звезд. Чувствовалось, как они мерцают чуть ли не под кончиками ее пальцев.
Был у карты и конец. Некая граница, за которую Ангелы не залетали, несмотря на то что карта разрасталась со скоростью света, колыхаясь, как желе.
— Мы попросту врезаемся в Сириус. Восемь целых семь десятых световых лет отсюда. Извини, Джордж, что обошелся без этих чертовых парсеков. Старина Джордж у нас ярый приверженец парсеков. А там у нас еще и Гончие Псы, и альфа Центавра. Не так уж и плохо. Хотя хорошего тоже немного.
Ангелы перемещались со скоростью света и, таким образом, уходили во времени вспять. Поэтому назад по карте, в будущее, они смещались несколько медленнее. Они сгибали векторы гравитации для разрушения и сжатия астероидов, разогревали их и плавили, выбрасывая металл в космос, где он сминался на манер шпаклевки, остывал и посылался обратно на Землю.
— И сколько же времени пройдет, прежде чем мы возвратимся опять к началу? Тю-ю. Достаточно много. Во всяком случае, задолго до того, как Солнце станет сверхновой. И что мы возьмем с собой? Лишь себя и возьмем. Лишь гравитацию и время. Вот что я тебе скажу, Милена. Было время, когда я считал, что сделан из мяса. Но вот оказался здесь и понял: вовсе нет. Я гораздо разреженней. Я состою из гравитации и времени. Гравитация создает мясо, гравитация творит мысль. Время создает события. Мы растянуты по времени и гравитации, как белье на веревке. Там, в начале, когда мы туда доберемся, единственным из оставшихся событий будем мы сами. Гравитация — это квантовый вакуум, времени в котором хватит лишь на то, чтобы символично чиркнуть спичкой. А там — ба-бах! И мы кладем начало Вселенной. Ну-ка глянь сюда!
Ангел расщепился. Он раскладывал себя на отрезки, на дольки, как апельсин. Было даже какое-то подобие запаха, мельчайшие освежающие брызги. Отрезки становились все мельче и мельче, расходясь в разные стороны по трепещущим векторам — вверх, вниз, в стороны.
Ангел намечал контуры на участке кубической формы, раскладывая себя на регулярных интервалах; каждая отмеченная точка при этом выкрикивала свой номер:
— Плюс один! Плюс один!
— Минус два! Минус два!
— Пятьдесят пять! Пятьдесят пять!
Затем Ангел Боб заговорил тремя громкими голосами разом, с трех осей — высоты, ширины и глубины. Он сделался объемным графиком.
— Я называю их, — вещали три голоса этого графика, — своим Херувимом.
Херувим закричал подобно чайке, голосом привлекая к себе внимание. Ему не терпелось приступить к делу. Возникали ограниченные контуры целого, урезанные в размере и информации. Фрагмент целого, копирующий его ориентировочную форму. Намеченный к предстоящей работе участок занимал примерно половину Земли, которая вписывалась в него, словно купол гигантского собора. Внешние границы куба замыкались полюсами и двумя точками экватора.