«А светлая полоса исчезла, — сказало Лицо. — Нет её. Была и растворилась. Высохла, как лужа. Вот так и жизнь. Сейчас она есть. Мама встанет и будет жарить яичницу. Папа откроет балкон и начнёт, пыхтя, поднимать гирю. По радио будет передача „С добрым утром!“. Но это только светлая полоса. И она кончится. Эх ты, малыш-голыш!»
На секунду показалось, что всё это правда. Глаза стали влажными, и через всю щеку потекла тёплая слеза. Лицо стало уродливым, жалким и расплылось в бессмысленные линии.
«Ну вот и тебя и не стало», — подумал я.
Теперь я был совсем один.
«Надо разбудить маму и папу, — подумал я. — И прекратить всю эту ерунду».
И вдруг страшная мысль пришла ко мне: а если они УЖЕ умерли?
Стало трудно дышать.
Вдруг к нам ночью залез вор и зарезал маму и папу? Или они отравились?
Страх заключался именно в чудовищной нелепости этой идеи.
Я медленно встал и босиком подошёл к закрытой двери. Там было тихо…
Я вошёл к ним в комнату.
Мама, закрывшись полной смуглой рукой, лежала доверчиво щекой на одеяле. Папа, как всегда, накрыл голову подушкой и отвернулся к стене.
По кровати шла светлая полоса. Я прислушался. Родители не дышали.
— Мама! — слабо крикнул я.
Мама тяжело поднялась и села на кровати. Сонным движением запахнула кружева на груди.
— Ты чего кричишь? — низким недовольным голосом спросила она. — Сколько времени?
Я не знал, сколько времени. У меня ужасно стучало сердце. Мне стало стыдно, что я разбудил маму. И холодно — ведь я стоял босиком.
Я перелез через мамины ноги, юркнул в самую середину жаркой светлой полосы и крикнул в ухо отцу:
— Вставай, сонная тетеря!
— Грубиян! — сказал отец и натянул глубже подушку. Теперь оттуда виднелся только кончик носа.
— Ну, чего приполз? — сказала мама и упала на спину. — Иди умывайся.
Между ними было тепло. Прямо по животу ползла светлая полоса.
— Не пойду! — отчаянно сказал я и изо всех сил запрыгал на мягком, пружинистом диване.
— Иди! — строго приказал отец из-под подушки. — После завтрака в тир пойдём.
Я вскочил и заорал:
— Ура! В тир идём!
Мама и папа, как всегда, дружно рассмеялись.
— Француз! — сказала мама и сладко потянулась.
Это они смеялись над тем, как я выговариваю букву «р». Но мне было необидно. Я бегал по квартире и, картавя, кричал «ура». Пробегая через светлую полосу, я чувствовал нежное прикосновение к коже и вздрагивал от печального, полузабытого воспоминания.
…Когда мы пили чай, я, волнуясь, спросил их:
— Мама, папа, вы когда-нибудь умрёте?
Они замерли.
— Умрём, — улыбнулся папа своими золотыми зубами. — А ты нас хоть похоронишь?
— Лёва, все умирают, — торопливо заговорила мама, — это закон природы, только это будет очень нескоро, не надо бояться, миленький, видишь, какие мы молодые, здоровые?
— Вижу, — ответил я.
В кухне пахло жареными котлетами, орало радио, на столе лежали хлебные крошки и лужица разлитого чая.
— Так похоронишь или нет? Меня? — упрямо спросил папа. Он прищурился, и его взгляд стал жёстким.
Я сглотнул комок слёз.
— Сима, перестань! — крикнула мать. — Не пугай ребёнка, ты же видишь!
Отец погладил меня по голове.
— Я пошутил, — сказал он. — Никто не умрёт. Лет через двадцать врачи что-нибудь придумают против смерти.
Но взгляд у него был такой же прямой и жёсткий. Он словно бы задавал мне всё тот же страшный, нелепый вопрос.
— Похороню, — прошептал я и положил руки в светлую горячую полосу.
…Через десять лет мне пришлось выполнить своё обещание. Я хоронил отца рядом с его матерью, моей бабкой, на Востряковском кладбище. Отец болел и умирал мучительной смертью.
Был хороший день. Сквозь листву пробивались лучи света. Много лучей. Меня успокоили, и я перестал плакать. Посмотрел на светлую полосу.
И всё вспомнил.
ТОСТ
Девятого мая мы ждали гостей.
Мама постелила на стол белую скатерть. На скатерти стояли красивые чистые белые тарелки, стеклянные бокалы, бутылки. Мне хотелось, чтобы гости подольше не приходили, и тарелки оставались такими же белыми, чистыми. Праздничными.
Я бегал вокруг стола, мешал маме, то и дело поправляя вилки и ножи, чтобы они ровнее лежали.
— Ох, ушёл бы ты куда-нибудь! — вздохнула мама. — Пойди, погуляй. Или книжку почитай.
Я послушно побрёл в свою комнату и взобрался на подоконник. Во дворе было тихо, пусто. Солнце начинало садиться на крышу шестнадцатого дома. Дальше начиналась улица Заморенова, круто бегущая вниз, с дребезжащими трамваями, а потом площадь Восстания. А на нашем Трёхгорном валу был сквер. В одном его конце был памятник Ленину, а в другом недавно поставили рабочего с булыжником. Глазницы у этой скульптуры были пустые, и я её немного боялся.