Еще издалека он прокричал сильным низким голосом:
— Я к тебе, Матё!
А подойдя, расстегнул безрукавку, воткнул палку в землю и начал:
— Я скажу тебе прямо, Матей, деревня решила забрать у тебя дом, которым ты до сих пор пользовался безо всякого права. Деревне он нужен под ночлежку для нищих.
— А как же я, староста? Мне-то что делать? — обеспокоенно спросил Матько.
— Тебе… — почесывал староста сломанным ногтем между бровями. — Мы долго ломали голову, как бы это устроить, чтобы и волки были сыты и овцы целы. В конце концов порешили, что это твоя забота. Радуйся хотя бы, что так долго задаром пользовался этим домом.
— Как же задаром, староста? — Матько чуть осмелел. — Ведь это дом мой, мне его перед смертью отказала Гудецкая.
— А бумага есть у тебя? Нет, Матё. Так чего зря упираешься?
— Бумаги нет, правда. Но вы-то хорошо знаете, староста, и вся деревня знает, что она отдала богу душу, не успев подписать.
— Так-то оно так! — засмеялся староста. — Да ведь надо, чтоб черным по белому, а иначе кто ж тебе поверит.
— Что правда, то правда, бумаги нет, — повторяет Матько, пытаясь найти какой-нибудь выход, — но у меня есть свидетели… двое.
— Вот и добро, Матё, — хлопает его староста по плечу, — приведи-ка их в сельскую управу, и дело с концом. Мы акт составим.
— Но вы-то, староста, знаете, — Матько едва выговаривал слова, он не мог прийти в себя от такой подлости, — что Осадский и Йожо Мацух на войне. Скажите же, ради бога, зачем только все это говорите?
Староста пожимает плечами. Спокойно и холодно застегивает он только что расстегнутые пуговицы на жилете, вытаскивает воткнутую в землю палку и собирается в путь. Он поворачивается спиной к Матько и бросает через плечо:
— Я думал по-доброму дело уладить. Но, видать, тебе не по душе это, что ж, можно поговорить и иначе. Я уже сказал: или бумага, или свидетели! Если до завтра не сделаешь этого, дом тебе придется освободить. Нищих развелось как собак нерезаных, каждую ночь человека по три остаются в деревне. Из дома в дом разносят вшей и заразу. В нашей деревне ведь одни уважаемые газдовские семьи живут. Как тут быть, Матё? Сам подумай. На то меня и выбрали старостой, чтобы я наводил тут порядок. Ничего тебе не поможет, придется из дома уйти. Это мое последнее слово, чего зря толковать.
Староста сказал это и пошел восвояси.
Меж тем на болото опустилась тьма. В траве на лугах стрекотали сверчки, а в какой-то луже противно и уныло квакала жаба. В небе не осталось ни одной ласточки. Они улетели в гнезда под крыши. Над Хочем дрожали искорки звезд.
Матько медленным шагом вернулся к дому.
Мы видели, как он тяжело опустился на порог и подпер голову руками.
Дети повыскакивали из-за кустов. Многие заторопились домой следом за старостой, а мы побежали к Матё. Он молча посмотрел на нас и снова задумался.
Мы с братиком присаживаемся на порог возле Матько. Я вижу, как у него морщится и снова разглаживается лоб. Слышу, как трудно он дышит, как у него перехватывает дыхание, как стучат зубы, как он сглатывает слюну, словно подавился костью.
Потянув его за куртку, я решаюсь заговорить с ним. Но ему не до разговоров. Мальчики переминаются с ноги на ногу. Никто и слова не осмеливается проронить. Да ведь разве найдешь подходящее слово, когда взрослому человеку так тяжело! Мы только понимали, что один человек несправедливо обошелся с другим. И ко мне вновь вернулось то же самое чувство, с которым я провожала молодых ребят на войну. Мне представилось, будто я догоняю старосту, бросаюсь на него и в отместку расцарапываю ему лицо до крови. Но в действительности я не могла этого сделать. Мама говорила правду — я была маленькая.
Матько встал, закрыл двери и, не говоря ни слова, направился в деревню. Должно быть, хотел с кем-то посоветоваться.
Подойдя к деревне, мы услыхали, как наша мама зовет нас и выглядывает на дорогу. И она, конечно, отчитала бы нас, если бы не Матько. Он тут же рассказал ей о своих невзгодах. Казалось, в эту минуту ничего не могло бы удивить ее больше. Сначала голос у нее стал тихим, потом окреп. Она говорила скорее сама с собой, чем с нами. Наконец в двух-трех словах она сказала, что надо тут же пойти к старосте и начистоту с ним объясниться.
— Ты обожди, — сказала она Матько и, схватив нас за руки, потащила в верхний конец деревни.
Оставшись с нами, она уже не сдерживала своего возмущения. Спешила как на пожар. Она уже поняла, что надо защищаться: ведь на лихую собаку только намордник да палку.