Ухмыляясь в густые черные усы, небритый, в поношенной военной форме, он вошел в горницу и со всеми поздоровался за руку. Руку корчмаря задержал в своей чуть подольше и пристально посмотрел на него. Все поняли, что сделал он это не из приятельства или сердечности.
— Ну так что? — ударил он корчмаря по плечу. — Теперь уж не паленки, а крови вам подавай? Получите, только малость потерпите. Придет время — будет и наш черед.
Раньше никогда деревенский парень не позволил бы себе такую дерзость. Корчмарь почел это за обиду, но пока только стиснул зубы. С таким медведем лучше не связываться. Лучше продолжить эту игру: он улыбнулся и протянул бутылку Йожо. И тут же следом заторопился домой, сказавшись, что его ждет работа.
Когда он ушел, Йожо заметил:
— Чего еще с ним цацкаться, я ему все в глаза выложил. Котелок у него варит, сразу смекнул, что к чему. Пусть видит, какая разница между сопливым рекрутом и солдатом, что вернулся с фронта четыре года спустя.
Дядя Данё с ним согласился:
— И то правда, война открывает людям глаза.
— А этот сукин сын корчмарь, — распаляется Йожо, — думает, что мы после всего, что пережили, вернемся к его паленке, как телята к корыту. Кукиш! Теперь народ не станет тянуть его зелье. Все будет по-новому. И заживем иначе, и работать будем иначе. — Он повернулся к нашему отцу: — Развяжи-ка рюкзак, покажи им, какую пшеницу мы будем сеять.
Отец выложил из рюкзака на стол мешочки с украинской пшеницей.
— А это просо. — Отец просеивает сквозь пальцы семена, показывая их окружающим. — Сперва засеем только два квадратных метра. На следующий год засеем столько земли, насколько хватит семян от первого года. Так и пойдет дело. Нашу мелкую пшеницу заменим крупной украинской. Через несколько лет, глядишь, по всей округе заколосится только эта новая. Она и урожайней и мучнистей.
— И не думайте, что только пшеница изменится, — добавляет Йожо, — всему свое время.
Людям любопытно узнать обо всем. Затаив дыхание они ловят каждое слово. И сидят допоздна. Никому не хочется уходить.
Первой поднимается тетка Липничаниха. Она никогда долго не засиживается. Слабую, хрупкую, ее вконец изнуряет работа. А помочь некому.
После ее ухода наш отец говорит:
— Бедняга, ей совсем лихо станет, когда узнает, что муж не вернется. Погиб, мы даже похоронить его не успели.
— Господи, беда-то какая! — ахнули люди. А многие так и замерли при мысли, что и с их близкими могло такое случиться.
Время шло, отсчитывая час за часом. Керосиновая лампа уже догорала. Пламя ее опало. От фитиля пошел чад. Керосин зеленел только на донышке. Стол под лампой был усеян мушками, опалившими крылья горячим стеклом.
Тетка Гелена клевала носом, пряди ее золотистых волос на висках потемнели при слабом свете лампы, голубые глаза слипались от усталости.
— Ну, пора и честь знать, — поднялась она вдруг, — утро вечера мудренее.
— И то правда, надо идти, — сказала бабушка с верхнего конца, — дети уже сидючи спят.
Люди, покидая горницу, через темные сени выходили в летнюю ночь.
Во дворе стоял душистый запах свежего сена, и ручьи с обеих сторон журчали как-то веселее и звонче. Из леса ветер доносил шум деревьев, а с ближайшего выгона звон колокольчиков.
Мама вместе с отцом уложили нас спать.
Братика мама отнесла на руках. Тихонько положила его голову на подушку, чтобы он не проснулся. Прикрыла периной и улыбнулась, любовно вглядываясь в его лицо.
Меня укладывал папа. Руки у него были сильные, жесткие. Он делал все как-то ловко, с какой-то солдатской сноровкой. Глаза у него были серо-голубые, не такие выразительные, как мамины черные, но взгляд острее. И улыбка его казалась какой-то строгой. Но наши сердечки успокоились — ведь вернулся наш тата. Мы чувствовали, как нам завидуют дети, отцы которых были еще на фронте. День ото дня мы все больше привыкали к сильным отцовским рукам. Они как бы придавали нам больше уверенности и смелости. Это чувство нельзя было ничем измерить, ни с чем сравнить — все это время, на каждом шагу мы сознавали, что у нас был защитник.
И мама тоже неузнаваемо изменилась. Даже тяжелый труд ей был нипочем — она порхала, словно никогда не гаснущий светлячок.
— И земля радуется, — говорил отец, стоя на пристенье и оглядывая из нашей глубокой долины крутые откосы полей. — И земля радуется, что к ней возвращаются мужские руки. Теперь, после войны, она будет лучше родить. Как же хотелось мне в плену хоть разок покосить овес на Голице.