— Пойдем в дом, — сказала мне мама, словно почувствовала, что теперь самое время.
Катрена только мельком взглянула на нас. Она равнодушно подняла голову и вяло, будто после тяжкой болезни, кивнула нам.
— Вы вернулись? — улыбнулась мама.
— Вернулась, — ответила она, продолжая сидеть словно каменная.
— Мы принесли вам поесть, — сказала мама, выкладывая еду на стол и улыбаясь, чтобы в домике было не так тоскливо.
— Спасибо, — поблагодарила женщина каким-то убитым голосом, и мне почему-то вспомнилась сказка о стеклянной горе, на вершине которой одиноко рос лимон.
— Спасибо, хозяйка, — от всего сердца сказал Матько, — мы этого не забудем.
— Это я не должна забывать, сколько ты для нас сделал, — поправила его наша мама, — это мы в долгу у тебя, а не ты. — Она обернулась к женщине, чтобы похвалить ее сына. — Добрее его нет никого на свете, он всегда был рядом, когда, казалось, уже нет спасения. Не только сердце — и руки у него золотые, он трудится от зари до зари. Вот и домик себе заработал.
— Не заработал, — возразила женщина, — а получил в наследство, я-то знаю.
Наша мама слегка опешила от этих резких, холодных слов. Она не подумала, что Катрена как бы защищалась таким образом, как бы выгораживала себя перед сыном — ведь она ничего не приобрела, пришла с пустыми руками. А на самом-то деле ей было все безразлично, она говорила так по нужде, просто потому, что ей ничего другого не оставалось. К Матько она не испытывала ни капли любви, он был ей чужим и совсем ненужным.
Она встала, подошла к окну. Подняв крючок, рывком распахнула створки. Порыв лугового ветра ворвался в комнату. У меня задрался передник, у Катрены задрожала прядка волос на макушке. Снаружи доносилось чириканье птиц и карканье ворон, круживших над болотом.
Женщина вдруг резко обернулась к нам. Она была явно чем-то взволнована, но сдерживала себя и, кусая губы, о чем-то раздумывала.
— А что купец Смоляр? — вдруг вырвалось у нее. — Это он виноват в моем несчастье. Я тогда у него работала. — И она в отчаянье крикнула Матько: — Он хоть раз подал тебе кусок хлеба?
Матько понял все. Он затрясся, закрыл лицо руками и выбежал из комнаты.
— Как вы могли сказать такое при нем, Катрена? — упрекнула ее мама. — Вам надо было все в себе задушить, хоть это и трудно.
— Я не сдержалась, у меня нет больше сил.
Она расплакалась.
Слезы заливали ее лицо. Словно теплый весенний дождь падал на иссушенную землю, чтоб вновь вернуть ее к жизни.
— Человек часто думает, что все кончено, — говорила ей мама, — а потом, глядишь, опять оживает.
— А хуже всего, — всхлипывала Катрена, — что я ни капельки не люблю сына. Как же нам жить?
— Вы обижаете его, Катрена.
Женщина так тяжко вздохнула, словно хотела выдохнуть всю свою муку. Когда она отошла от окна, мне показалось, будто взгляд у нее немного смягчился и будто она сама вырубила первую ступеньку в той сказочной стеклянной горе, по которой ей предстояло подняться.
Мы с мамой думали об этом, когда покидали дом на болоте. Не говоря ни слова, тесно прижавшись друг к другу, мы шли, переполненные нашей огромной любовью.
Мы с мамой поспешили на Голицу к отцу.
Он был на меже над картофельным полем. Бетка сгребала за ним траву в копны и напевала. Юрко с Людкой, увидев нас, замахали руками и радостно заверещали.
Отец поджидал нас, опершись о косовище и оглядывая соседнее ячменное поле тетки Липничанихи.
— Скошу-ка я, пожалуй, и ее ячмень, раз у нее нет в доме подмоги, — обратился он к нам.
— И впрямь сделаешь доброе дело, — обрадовалась мама: видно, суровость отца к Матько Феранцу камнем легла ей на сердце.
Мама, должно быть, и сама ясно не представляла себе, каким отец вернулся с войны. Она только чувствовала, что он изменился. И часто говорила об этом с Беткой, а мы слушали. Я тщетно пыталась припомнить, каким отец был до войны. В моей памяти осталось только одно: как он вышел с черным чемоданчиком, как положил его на телегу Порубяков, а потом на этой же телеге исчез за поворотом. Остальное я помнила только по маминым рассказам. Четыре года горестного одиночества, пока отца не было рядом, я думала о нем с бесконечной любовью. Я не находила в нем недостатков. Его доброта была нужна нам на каждом шагу. Перед сном мы смотрели на его фотографию, висевшую между окон: ведь никаких икон в нашем доме не было. И мы засыпали под его защитой. Но вот он, живой, вернулся с войны, и мы каждый день убеждались, что он сам разрушает тот образ, который мы долгими годами разлуки и маминой тоски по нему создавали в себе. Нас удивляло, что он такой суровый, резкий, несговорчивый, что для него нет ничего превыше работы.