Вскоре мы увидели спускавшихся по Голице Ондрушей. Оказалось, это были их лошади. Дядя Ондруш тут же стал похлопывать лошадей по холкам, пытаясь усмирить их, а тетка, вытащив из кустов хворостину, начала отгонять мух и оводов.
— Это оводы их напугали, целый рой прилетел с Хоча, — объясняла она. — Не будь вас, только бы мы их и видели. — Она с благодарностью посмотрела на отца: — Как же мы вам отплатим? — от всей души спрашивала тетка и тут же добавила: — Уж хотя бы ваш овес отсюда свезем.
— Да не помешало бы, — улыбнулся отец и сверкнул яркими серыми глазами.
У Ондруша рука дрогнула на гриве правой пристяжной, по лицу пробежала тень, и он как-то нерешительно протянул скупое:
— Хм…
Такое же «хм» я уже слышала от него однажды в начале войны, когда мама послала меня попросить у него лошадей, чтобы свезти рожь с Брезовца. Тогда он палкой прогнал меня со двора. Конечно, с отцом он не посмел бы так поступить. Отец был выше его на целую голову и гораздо шире в плечах. Он стоял на поле огромный, точно ель, сильный, как Валилес, смелый, как орел. Он вернулся умудренным из далекого края. Прошел сквозь войну. Видел, как пушки сокрушают леса. Видел, как падают и умирают люди, словно подкошенная трава. Он прошел сквозь тысячи бед и своих и чужих. Видел пылающие деревни и города. Видел убегавших от ужасов войны матерей, потерявших детей, и детей, тянувших руки к своим матерям. И только не видел, как в это страшное время дядя Ондруш замахнулся на меня палкой. Но мы-то с мамой знали, какой это жестокосердный и скупой человек, слепо приросший к своему богатству. Навсегда осталось в моей памяти его тягучее «хм». И когда я услышала это снова, то сразу поняла, что он замышляет: ведь я уже неплохо разбиралась в людях.
— Овес свезти? — повторил он, боясь при отце ответить нам прямо. — Хм, овес, — у него даже захрипело в горле, — ну, там поглядим.
И тетка Ондрушиха и мама обе вспыхнули и сказали отцу:
— Нечего было тебе ввязываться, пускай бы кони разбились.
— Коней жалко, — хмуро ответил отец, — не велика беда, если какой прохвост разобьется. Отведал бы того, что нам на войне довелось. Кто знает, может, еще и тут что завертится. Мужики приходят с винтовками.
Дядя сделал вид, будто не слышит, хлопнул коня по спине и сердито кивнул тетке, чтоб поторапливалась.
От лошадей шел пар, их шерсть обсыхала на горячем солнышке. Пар плавал над ними точно белый туман, который курится спозаранку в ложбинах. Тетка Ондрушиха, размахивая хворостиной, отгоняла от лошадей насекомых и громко спорила с дядей, чтобы он по-хорошему согласился свезти наш овес.
Она причитала, словно жалостно вытягивала одну ноту:
— Ну и крест мне с таким мужиком. Бедная я, разнесчастная!
— В самом деле, дурной человек, — сказала наша мама, — знает только себя. Из-за его лошадей мы чуть в беду не попали, а у него даже спасибо сказать язык не поворачивается.
Мы уже не вернулись к кустам посидеть, а тут же принялись за работу.
Но мы еще и начать-то толком не начали, как снова послышались крики. С Чертяжа заявился Петрань сводить счеты с Ондрушем. Оказалось, что лошади вытоптали у него полоску пшеницы. Петрань требовал возместить убыток и грозился старостой и судом. Всю деревню призывал он в свидетели. До девятого колена проклинал Ондрушов род, вместе с его полями и урожаем.
— Уж договорились бы вы по-хорошему, — уговаривала его наша мама, — криком делу не поможешь!
Подпрыгивая на короткой ноге и едва не лопаясь от злости, он продирался сквозь густой зеленый вейник, разросшийся вокруг болота у родничка.
— Разве с дьяволом договоришься? — орал он так, что в горле хрипело.
— Но ведь он не нарочно это подстроил, — взывал к его разуму отец.
— Пускай лучше приглядывает за лошадьми, раз уж он такой хваленый хозяин, — не сдавался Петрань. — Он у меня своей кровью умоется, выложит денежки, какие нажил в войну. По судам его затаскаю, не будь я Петранем!
— Ну, вы оба из одного теста сделаны, — махнула мама рукой, решив, что не стоит вмешиваться в их дела.
Петрань выдернул на меже лещину вместе с корнем и, ковыляя на кривой ноге, направился прямо к Ондрушам.
Отец пошел отбивать косу. Оселок свистел по ней. Мы только диву давались, как это он за четыре года не утратил сноровки в крестьянской работе. Но, говорят же, к чему лежит у человека душа, того он век не забудет. Рука его ловко скользила и сгибалась у острия, блестевшего на солнышке.