— Пойдем в дом, — приглашает мама Милана.
— Я зайду еще как-нибудь, побуду подольше, — говорит он, — а сейчас спешу к парням в Дубраву. Мы должны расправиться с жандармами и таможенниками в городе. Пусть дубравчане нынче покажут, на что они способны. Нас поведет молодой Пивко из Еловой.
Мы еще и белья не достирали в ручье, а дубравчане уже неслись на телегах. Милан Осадский летел впереди них, словно огненная молния.
Солдаты, собравшиеся со всей округи, ринулись на здание жандармерии. При первых же выстрелах погиб внук старой цыганки Ганы. Кровь струилась из тела и впитывалась в холодное дно канавы, где, точно в окопе, залегли солдаты. За зданием жандармерии извивалась серебристая речка в крутых берегах, устланных пожелтевшими листьями. Глаза, в которых сейчас угас свет, уже никогда ничего не увидят.
А скольких ожидает такая же участь! Но у кого есть время думать об этом, когда звучит команда:
— Вперед!
Перескакивая канаву, все бросаются на дорогу, кто-то второпях карабкается вверх по телефонному столбу и обрывает связь.
Жандармам и таможенникам становится ясно: теперь уж нет возможности ни вызвать подкрепление, ни спастись.
Первыми сдались таможенники. Они пускаются наутек через холодные серебристые волны реки. Им уже никогда не вернуться в комитатский город. Всякое сопротивление бесполезно. Это поняли и жандармы. Им волей-неволей пришлось сложить оружие, когда дубравчане ворвались в здание.
Все это время мы стояли дома у окна и ждали.
Бетке то и дело чудился цокот копыт.
— А вдруг конь принесет в стременах мертвого Милана? — зарыдала она, хотя слезы были не в ее характере.
— Не приведи, господи, — сказала мама, беспокойно расхаживая по горнице. — Но почему это должно случиться именно с Миланом? И думать об этом не надо.
Но мы только об этом и думали.
Я стояла рядом с Беткой и дышала в холодное оконное стекло. У моих губ стекло запотевало, а потом снова становилось прозрачным. Чем дольше мы ждали, тем чаще от нашего дыхания запотевало стекло. Я тоже беспокоилась за Милана и мыслями была вместе с ним в комитатском городе.
Была уже ночь, когда дубравчане с песнями возвращались домой.
Мы проснулись. Конечно, все хорошо, раз они возвращаются с песнями. Мама зажгла лампу, и отец пошел к Осадским. Мы не сомкнули глаз, пока он не явился назад с добрыми вестями.
А через несколько дней до нас донеслась новость еще более радостная, и на нашу школу прибили доску с надписью на словацком языке.
Мама с отцом отправились в город купить цветной материи на флаг. Они принесли белой, синей и красной. И мы все вместе кроили и шили. Отец в сарае красил еловую палку на древко. Она еще пахла смолой, когда он укрепил ее над слуховым окном дома, и мама развернула цветное полотнище. Оно реяло на осеннем ветру над палисадником, где на клумбах сияли последние цветы.
— Уж теперь вы будете жить по-другому, — говорила мама, улыбаясь нам сквозь морщинки, которые на ее лице высекла злая година.
И при этом она обнимала нас: ведь иной раз детей и приласкать не грех. Но делала она это украдкой, чтобы не видел отец. Ему не по душе были всякие нежности. Если кто хоть минуту не работал в поте лица, он считал это время пропащим. На все у него был один сказ: не потрудиться, так и хлеба не добиться. Выбиться из нищеты — вот что было его заветной мечтой.
— Ведь у детей даже детства не будет, — жаловалась мама своим родителям и тетке Гелене.
— Ну как бы не так, — одобряла тетка Гелена поведение отца. — И впрямь, без дела жить — только небо коптить.
— Да, но не надрываться же от зари до зари, — защищала мама нас и себя, — он и сам мог бы жить повольготней.
— Сперва купи́те себе коня и земли, — не уступала тетка Гелена. — Видать, господское добро не будут так просто делить, как это мыслил Яно Дюрчак из Еловой или Данё Павков. Обманула их эта волюшка. А Матько Феранец тоже, видать, думал, что ему вместо хибары на болотах тут же замок пожалуют, а его мать сделают госпожой, потому как в Пеште она научилась мудрено выражаться и увиливать от работы.
— Оставь их в покое — ведь бедней их нету на свете, — одернула ее мама.
Тетка Гелена хотела еще что-то добавить, но тут заметила на мостках Катрену: на ней был пештский жакет и платье необычного покроя, обшитое понизу шнуром с бахромой. Только волосы ее уже были причесаны по-нашему.
Она остановилась у порога и ждала.
Женщина жила подаянием — работать не позволяли ей больные руки. Мама всегда выносила и подавала ей больше, чем обычно нищим.