— Пойдем к дедушке с бабушкой, — сказала я, — а то замерзнем.
Мы схватились за руки и побежали навстречу ветру.
Но, сделав несколько шагов, мы вдруг услышали, что мама зовет нас.
Мы даже подскочили, словно косули, от радости и вприпрыжку понеслись к дому.
В эту минуту из-за корчмы вынырнула стайка детей. Они возвращались с уроков.
Мои старшие сестры бежали, взбивая капцами порошу. На боку болтались у них полотняные сумки с книжками. Края юбок озорно задирал ветер. У средней сестры съехал платок, открыв русые волосы, разделенные на прямой пробор и заплетенные в косы. У старшей под платком были черные, блестящие косы, обернутые вокруг головы.
Мама стояла на мостках и держала посылку. Оказалось, она ходила на почту, и потому мы не застали ее дома. Она улыбалась, чему-то радуясь. Даже ключ от дому был у нее наготове в руке: ей не терпелось поскорей отворить дверь и развернуть посылку.
— Пойдемте, дети, уж больно мне хочется взглянуть…
Тут из-за корчмы вышла учительница в коротком полушубке и, кивнув маме, велела ее подождать. Наверное, ее мучает совесть, что выгнала нас с братиком в такую непогоду, подумала я. Должно быть, потому она и стала маме об этом рассказывать. Мы, мол, непоседливые, мешаем на уроках, а главное, я сую во все нос. Недавно я повторяла вслух за детьми таблицу умножения, а сегодня на географии то и дело прерывала ее. Как она может работать в таких условиях, если люди считают школу каким-то приютом для детей, которым пока еще не место за партой? Никому нет дела до того, как ей трудно приходится.
Мне сделалось стыдно за учительницу: ведь она же говорила неправду. Что же, выходит, обманывают и взрослые, не только дети? И дядя Данё, и тетка Гелена, и дедушка с бабушкой? Обманывает и тетка Верона с Груника? Я не могла сразу же ответить себе, но чувствовала, как в мое сердце вкрадывается недоверие к взрослым. И мне стало грустно.
Выговорившись, учительница пошла своей дорогой, а мама подтолкнула нас с мостков во двор. Что ж, придется не посылать нас больше в школу, ничего не поделаешь. Мама признала, что мы с Юрко в тягость учительнице. Но хоть и прибавилось новых забот, у нас пока не было времени долго над ними раздумывать.
— А что тут такое? — спрашиваем мы.
— Думаю, что портрет, — говорит старшая сестра. — Что же еще нам может прийти? И откуда?
— И правда, портрет, — кивает мама и улыбается. — Порой я и горевала, что на него много денег уйдет, казнилась, что поддалась уговорам торгового агента увеличить отцовскую карточку. А теперь я довольна: повесим его в горнице, и нам будет казаться, что отец с нами. Как живой будет он с нами, — добавила она.
— А как хотелось агенту всучить вам ту картину с императорами, — решила напомнить маме Бетка. — Вы едва отделались от нее.
— Ну, такой хлам меня купить не заставишь. К чему мне эти императоры и короли? — возразила мама, будто с кем-то спорила. — Что они мне хорошего сделали? Забрали мужа на войну. Это добро, что ли? К чему они мне?
Братик вскарабкался на кушетку, чтобы лучше видеть, как на столе будут распаковывать папин портрет.
Мама отвернула скатерть и положила посылку на стол. Разматывая шпагат, она сказала, что на почте пришлось заплатить за нее больше, чем определил в заказе торговый агент. Но она ничуть не жалела. Для нас для всех сейчас это была самая драгоценная вещь — увеличенный портрет отца. Увеличена была фотография, которую они привезли когда-то из-за океана.
Мы обступили маму и ни на шаг от нее, пока она освобождала от обертки портрет.
А она все приговаривала:
— Какие молодцы, как же они заботливо его обернули. Надо же, сколько бумаги!
Когда дело дошло до последней обертки, мама приостановилась, подняла голову и окинула взглядом горницу.
— А где же лучше всего повесить портрет, дети? — спрашивает.
Каждый показывает другое место, каждому хочется, чтобы портрет отца, который сейчас на войне, висел у него над постелью.
Наконец, мама, улыбнувшись, сразу разрешает наши сомнения:
— Повесим его между окон, над кушеткой, заместо зеркала.
Она взяла и приоткрыла кусок рамы. Дерево было вишневое, глянцевитое, края позолоченные. Мама обрадовалась:
— И в раму-то какую вставили. Нет, я ничуть не жалею, что приплатила.
Она приподняла портрет. Мы стянули с него последний лист бумаги. И все замерли от неожиданности.
Первая удивленно вскрикнула Людка. Потом коротко охнула мама и так с открытым ртом и застыла, точно оцепенела.
Братик, хлопнув в ладоши, воскликнул:
— Импелатолы!
За ним и я тихо повторила: