— От людей всякого жди, — поучал ее дедушка, — делай свое дело спокойно и носа не вешай.
Мама ни на минуту не допускала мысли о смерти отца. Она знала: если б поверила, сразу бы рухнула как трава под косой.
Теперь она неизменно к полудню садилась у окна. Руки ее обычно заняты были работой — она то латала нам платья, рубашки, то лущила в миску фасоль.
В полдень Верона всегда разносила по деревне почту. Когда пройдет, бывало, прихрамывая, мимо нашего дома, а к нам не сворачивает, у мамы невольно подкатывал ком к самому горлу и она замирала: «Опять ничего».
Мы знали, что она ждет письмо от отца.
Мы тоже стали подсаживаться в полдень к окну. Мама растапливала дыханием на замерзшем стекле прозрачный глазок и смотрела на дорогу. И мы дышали на стекло и ногтями выскребывали в морозных узорах свои крохотные солнышки. Сквозь них солнечные лучи и в самом деле пробирались в горницу и озорничали на столе и на полу. Желтые пятнышки весело подпрыгивали, и нам тоже становилось веселей. Братик ловил их в пригоршню, точно рыбок в воде, и никак не мог понять, почему они всегда ускользают.
Наши детские шалости чуть-чуть разгоняли тоскливые мамины мысли. То, что нам, маленьким, часто было еще невдомек, старшая сестра как-то уже понимала. Она нам потихоньку сказала, что маме жизнь не в жизнь без долгожданного письма. Только и нам не удалось приманить его, хоть мы и просиживали с мамой часами у окна.
В один из таких дней, полных беспокойного ожидания, забежала к нам после долгой болезни цыганка Гана и еще пуще разбередила нашу тревогу.
Вот и сейчас вижу ее как живую.
На узле, перекинутом через плечо, висела у нее синяя набивная юбка. На голове полосатый платок. Ноги в толстый слой обмотаны тряпками из джутовой мешковины и туго затянуты веревкой. Отворив двери, она заглянула в горницу огромными черными, как угли, глазами. Мы еще лежали в постели и ужасно перепугались, увидев старое, морщинистое лицо, точь-в-точь как у бабы-яги. Братик метнулся к стенке, Людка уткнулась в подушку, я, приподнявшись, смотрела на гостью сквозь пальцы, которыми прикрыла глаза. Только Бетка смело заговорила с цыганкой:
— Обождите в сенях, Гана. Мама пошла за водой к колодцу.
Гану и в комнате можно было без боязни оставить одну. Она никогда ничего ни у кого не украла. В деревне уважали ее, хотя она и жила в лачуге за костелом со всеми своими сородичами. Она ходила по домам, побиралась, и не было случая, чтобы ее отпустили с пустыми руками. Более того, многие считали приход Ганы в дом особым везением.
У нее всегда были карты, и по ним она предсказывала будущее. Иной раз ее предсказания сбывались, и люди тогда в один голос твердили, что природа наделила ее даром ясновидения.
Мы в то утро и знать не знали, с какой вестью в наш дом явилась цыганка Гана. Она подождала в горнице, а когда вскоре послышались на пристенье мамины шаги, вышла в сени ей навстречу.
С приветливой улыбкой, разгладившей на лице все морщины и бугорки, Гана сказала маме:
— С добрым утром, хозяюшка!
— A-а, Гана… — Мама слегка улыбнулась в ответ и поставила ведра на земляной пол сеней.
— Весточку принесла тебе, касатка.
— Неужто война кончилась? — спросила мама и после минутной передышки нагнулась к ведрам, локтем толкнула кухонную дверь и вошла внутрь.
Сквозь приотворенную дверь потянуло теплом — белое парное марево перемешивалось над порогом с холодным воздухом, врывавшимся со двора.
Мама крикнула через плечо:
— Одно бы нас только и порадовало, кабы настал конец беде бедучей!
Гана придвинулась к маме.
— И другие вести могут порадовать. Одну такую принесли мне карты для вас. Всем вестям весть, хозяйка! Придет вам письмо из России!
Даже лежа в постелях, мы услыхали, как мама вскрикнула:
— О-ой, Гана!
Но тут же осеклась, стихла, и в этой тишине было слышно, как потрескивает в топке огонь и шипит вода, перебегавшая со сковороды на угли.
А цыганка ее утешает:
— Карта несет тебе радость, хозяйка, позволь кинуть на тебя…
— Да не верю я ни картам, ни гаданью, — махнула мама рукой.
Гана упала на колени у порога горницы, вмиг достала из подола колоду и ловко, полукружьем, точно разноцветную радугу, раскинула ее ладонью на полу. Она перекладывала их, выбирала, тасовала, а мы завороженно следили за ней. Наконец она ткнула длинным, худым, с припухшими суставами пальцем в какую-то карту и долго не отнимала его.
— Хозяйка, хозяйка! Глянь сама, если не веришь. На русском фронте твой хозяин. И письмо придет.
Мама повернулась и опять ушла в кухню, чтобы наполнить водой чан — в тот день она собиралась стирать. Вода плескалась, булькала и приглушала треск поленьев в очаге, в котором метались сполохи пламени.