Мама вскочила с кушетки и взглядом устремилась к двери. На этот раз только взглядом — ноги не слушались, отяжелели, словно закованные в кандалы.
Верона постучала, нажала на щеколду и вошла в дом. Платок у нее был весь запорошен снегом, лицо в испарине от напряженной ходьбы. А средь крупинок пота светилась улыбка.
Она открыла кожаную сумку, достала белый четырехугольный конверт и, протягивая нам, сказала:
— Из России!
Мама вскрикнула:
— Дети, детоньки!
Подбежала к Вероне и трясущейся рукой схватила конверт. Сперва прижала его к сердцу, потом кинулась к окну, чтобы получше разглядеть. Нет, никакими словами не передать ее счастья. Какое у нее сделалось лицо, когда она открывала конверт! Поначалу только бегло пробежала глазами, потом стала читать вслух и себе, и нам, и Вероне.
Мы тихо стояли, оглушенные радостью. В эту минуту нам стало так легко, будто минуло все злое на свете, будто кто-то поднес нам необыкновенного волшебного зелья.
Слово за словом вреза́лось в тишину горницы. Мы узнали, что отец цел и невредим, что в первых же боях русские взяли его в плен и что живет он теперь в том краю на Востоке, о котором мама после гадания цыганки Ганы порой все-таки вспоминала.
Неожиданную весть тетка Верона разнесла по деревне. Люди сразу смекнули: Пятака подговорили Ливоры, чтобы он наболтал маме, что муж ее погиб на войне. Так-то куда проще было ее обобрать: ведь одной вдове не управиться с полем. А мама не сникла, все выдержала. Оттого с такой горячностью она прижимала к себе письмо от отца. Оттого снова и снова читала его, зная, должно быть, каждое слово уже наизусть.
Глаза ее теперь уже сами смеялись, и ее мысли, как металл с металлом в плавильне, сливались с тем далеким краем, что звался Россией. И ей чудилось, что там, в России, она вкладывает руки в ладони отца и клянется ему, что отныне понесет свой крест с легкой душой, а если понадобится, так и жизни своей ради нас не пожалеет.
Для нас это было самое светлое рождество в жизни. Ни о каком подарке, ни о какой иной радости мы, дети, уже не думали.
За ужином письмо лежало рядом с молитвенной книгой. Дорогие строчки отца, какой это был удивительный бальзам!
А когда настала пора спать, мама взяла письмо и заперла его в зеленый сундук. Верно, боялась, как бы какой-нибудь вор не пробрался к этому драгоценному кладу.
Уложив нас в постель, она потушила лампу. Во тьму комнаты с дороги и со двора, занесенных свежим снегом, проникал белый свет.
Мама тоже улеглась, и дом затих. Сон смежил нам глаза. Теперь можно было уже спокойно спать до утра.
И вдруг ночью нас разбудили легкие шаги по горнице. Мы увидели, как мама зажгла светильник и поднесла его к зеленому сундуку. Она, должно быть, еще раз хотела увериться, что это не сон. Она достала четырехугольный листок и снова стала читать слово за словом. Это не был сон. Она крепко держала в руках письмо от мужа.
Улыбчивое, счастливое лицо. Оно светилось таким же ясным светом, как и зажженный светильник.
Ни хлеба, ни тепла в горнице у нас не прибавилось, но с тех пор, как пришло письмо от отца, нам стало, по крайней мере, веселей. Одна мысль, что он жив, давала нам силы.
А хлеба ничуть не прибавилось, хотя урожай был на редкость хороший. Зерно отбирали для армии. Солдаты ходили по дворам и переворачивали все вверх дном. Даже тыкали штыками и саблями в сено — нет ли там тайника со скрытым товаром. Забирали все, что только попадалось под руку. Окрестные деревни придавило новой бедой.
До нас доходили слухи, что и на фронте неладно с продовольствием. В это было трудно поверить, но и очевидцы подтверждали, что это именно так. В ближние деревни стали возвращаться тяжело раненные, они рассказывали о положении в армии.
В соседнюю деревню Еловую тоже воротился бедный крестьянин Яно Дюрчак. В этой небольшой деревеньке дома выстроились вдоль петлистой дороги. Пересекал ее быстрый горный ручей, бравший начало под самой вершиной горы Хоч. Берега ручья буйно зарастали лопухом с огромными раскидистыми листьями. Вода на камнях, переливаясь, искрилась мелкими брызгами, точно кто бросил в нее горсть живого серебра. Яно Дюрчак жил как раз в домике за ручьем.
С войны возвратился он с простреленной грудью. Он и раньше не отличался особенной статью — был низкорослый, узкий в плечах, худощавый лицом. После ранения в грудь его еще и скособочило, а в госпитале на излечении он усох точно щепка. Домой пришел калека калекой, хуже Пятака. И все же люди говорили, что такого, как он, днем с огнем не найдешь.