— Хорош, — говорит Людка.
— А как же иначе! — Дядя поглаживает обувку по голенищу, чтобы доставить девочке радость.
— А теперь — сказку.
Мы пристаем к нему, не можем дождаться, когда он начнет рассказывать.
У Данё в глазах притаилась усталость: всю ночь, не смыкая глаз, он работал. Люди обносились до нитки, только и знай, ставь латку на латке. Известное дело: латаное тут же и рвется. Целый воз мог бы он этой дранины набрать — столько всего накопилось. Одна обувка хуже другой. Ведь это уже и не капцы, а так, решето какое-то. Не обувь, а ворох заплат. А главное, скоро и шить будет нечем. Ни иголок, ни ниток. Ладно еще, лен уродился. У кого есть, сучит дратву из самодельных нитей. А у кого нету — беда.
Вот о чем думает Данё, привалившись спиной к теплой печи. Дома-то особенно топить ему нечем. Хорошо еще, что может погреться у нас. Собственного леса у него нет, только так украдкой натаскает себе осенью чужого хвороста. А теперь в войну и обувь шьет состоятельным людям в обмен на дровишки, уж такой уговор между ними. Столько-то полешек за целые капцы, столько-то чурок за починку. А чтоб не умереть с голоду, в последнее время шьет, в основном, за муку, за картошку, молоко, а решится попросить сала, так уж и сам считает это особой дерзостью. Он хорошо знает, у кого что попросить и чем кому прореху зашить.
— Дядя Данё, — теребим мы его, чтобы занялся нами.
— Сейчас, мои умники-разумники, — останавливает он нас. — Нынче у меня мыслишки, словно зернышки в маковой головке пересыпаются. Соберу-ка я их ради вас в горсточку, а то уж давно мне в работе недостает — рассказывать вам.
Стали и мы у теплой печи, собрались слушать. Бетка разгребла кочергой угольки и подкинула несколько шишек, чтоб огонь не погас. Шишки горели, трещали, огонек весело улыбался сквозь железные створки.
— Ну же, дядя Данё, — не отстаем мы от него.
— Да, да, — он приходит в себя, превозмогая усталость, — расскажу вам, расскажу сказку, детишки-воробьишки. Только мне надо малость подумать которую. Надо умом собраться, тогда получится сказка всему свету на диво, и у вас от любопытства глазенки станут, как блюдца.
Братик завертел головой, надул губы и сказал:
— Не хочу, чтоб как блюдца…
— Ну, как ягодки терна. Они-то хороши небось.
Утешая малыша, Данё ворошил ему волосы, рука была черная от сапожного вара, каким натирают дратву.
— Так какую же? — нетерпеливо спрашиваю я.
— «Какую, какую»! Говорю же вам, что сказки так просто из мешка не вытряхиваются. Мне подумать надо, а для этого время требуется. Давайте сделаем так: вы будете считать, ну хотя бы до ста, а я тем временем что-нибудь да придумаю. Только уговор — считать вы будете про себя, чтоб меня не сбивать. И тихо-тихо, чтоб было слышно, как мы дышим.
Сбились мы у печи. Считать до ста могли только старшие сестры.
Мы с братиком притихли, слушая свое и чужое дыхание.
Данё, закрыв глаза, дышал громче всех. Минуту спустя, уронив подбородок на грудь, он стал похрапывать. Высокий чистый лоб его увлажнился, на нем поблескивали крупинки пота. Щеки стали постепенно розоветь.
Он уже забылся глубоким сном, когда Бетка досчитала до ста и крикнула:
— Сто!
Но Данё даже не шелохнулся — он спал как убитый.
Мы стали тормошить его:
— Дядечка, сто! Уже сто!
Он пробуждается ото сна с трудом, точно приходит в себя после обморока. Лицо у него помятое, угрюмое. Но вот он очнулся и улыбается нам, точно сквозь какую-то пелену.
Мы спрашиваем:
— Ну что, придумали?
Он зевает, машет рукой:
— За такое короткое время только коротенькое можно придумать. Не трогали бы вы меня еще малость.
— Ну коротенькое рассказывайте! — никак не отстаем мы.
— Ладно, — кивает он, — послушайте загадку, кто отгадает, тому капцы залатаю.
Каждому хочется отгадать, и мы навостряем уши.
Данё говорит:
— Латка на латке, а шва не видать. Что это?
Мы разочарованно тянем в ответ — это нам уже давно известно:
— Лу-ко-ви-ца-а!
— Да, это, видать, не про вас. Ну погодите тогда, сорванцы. Что это такое? Чем больше из него берешь, тем больше оно становится.
Бетка относится к этому недоверчиво:
— Такого на свете не бывает.
— Почему же это не бывает, моя умница — пестрая курица?
— Не бывает, и все! — упрямится Бетка.
— Ха-ха! Яма это! — Дядя Данё заразительно смеется.
И мы смеемся вовсю: ну и обставил он нас. Только Бетке не до смеха, она пристыженно уходит на кухню и там неистово громыхает посудой. Наверное, злится.