— То-то и оно, Мара, свои, — соглашаются с ней люди.
— Как бы там ни было, — тетка Порубячиха чинно выплывает вперед, — а я пойду туда. Погляжу, поймет он меня или нет. Родная-то мать говорила с ним по-словацки, только в школе он выучился мадьярскому. Спрошу его, как он с матерью объясняется, ведь она тоже только по-нашему говорит. Экий прохвост!
Люди, глухо ворча, мало-помалу стали расходиться. Барабанщик тоже сдвинулся с места и, перебирая палочками, пошел по дороге в верхний конец деревни.
Когда мы воротились в горницу, мама сказала:
— Так, значит, скотину не будут отбирать, он не объявлял об этом.
И она опустила глаза, перемогая волнение.
Бетка тут же нашлась, упрекнула маму:
— Я же говорила — подождать надо. Пропал наш бычок. Не будет ни лошади, ни денег. Поторопились мы. А барабанщику Шимону стоило бы попридержать язык за зубами. Болтает чего сам не знает.
— Дурного не было у него на уме, — успокаивала ее мама. — Не сегодня, так завтра это может случиться. Он, должно быть, что-то слышал в управе, не иначе. Нет дыму без огня.
— Ну вот и хорошо, — огрызнулась Бетка. — Если вам милей бычок в кадке, чем в стойле, мне-то что!
При этих словах мама, вспыхнув, впервые замахнулась на дерзкую Бетку. Но тут же овладела собой. Мы уже давно подмечали, что маме все труднее было справиться с характером старшей дочери. Чем взрослее становилась Бетка, тем больше дерзила. Кроме других забот, на маму теперь свалилась и эта — укрощать старшую дочку. Но мама прощала ей многое — шла война, и Бетке до срока пришлось распрощаться с детством. С малых лет она трудилась как взрослая. А теперь опять ждала ее непосильная работа: надо была идти рубить гололед на дорогах.
Вот так все новые напасти обрушивались на людей, но мы, дети, иной раз находили время и позабавиться.
Как-то, вернувшись из школы, играли мы с Порубяковой Каткой у них на кухне. Шили из лоскутков куклам платья. Куклы смастерил для нас Матько Феранец. Он выстругивал их из дерева по воскресеньям, когда не ходил в город на заработки. У моей куклы было улыбчивое личико, а Каткина двигала руками. Кто знает, что чувствовал Матько, мастеря эти куклы. Жены у него не было и наверняка не будет. Он был, пожалуй, самым одиноким человеком в деревне. Ни одна девушка, даже самая бедная, не пошла бы за него. Рос он без отца, без матери, всем и повсюду чужой. Жил на болотах в заброшенной лачуге, что отказала ему перед смертью старушка с такой же горемычной судьбой. Он только украдкой, бывало, осмеливался приласкать ребенка. А однажды, когда Матько помогал маме выкосить лужайку и остановился отбить косу, я заметила, как взволнованно смотрел он из-за косовища на дочек Петраня, ворошивших граблями высохшее сено. Одна из них улыбнулась ему. Такая же улыбка была теперь и у моей куклы.
Тогда я еще многого не понимала и обо всем судила по-детски. Но в тот день, когда мы играли у Порубяковых с куклами, мне стало очень жалко Матько, может быть, еще и потому, что я часто невольно вспоминала, как Милан Осадский заставлял меня глядеть ему в глаза, и это воспоминание тревожило мою душу. Возвращались ко мне и его слова: «Ты еще очень маленькая».
Я наряжала мою улыбающуюся куклу в сшитое платьице, вертела ее так и эдак на свету и вдруг неожиданно сказала:
— Ты еще очень маленькая, еще много времени пройдет, пока ты подрастешь.
Катка поглядела на меня, удивилась необычным словам и посмеялась надо мной:
— Чудно ты играешь. Я буду играть со своей интересней. Сварю ей вкусной похлебочки и испеку из маминого теста каравай.
Она обернулась к матери, которая принесла из горницы два начищенных до блеска подсвечника, и, поставив их на лавку, что-то выглядывала среди одежды на вешалках. Потом вытащила из-под припечья корзину и торопливо порылась в старом тряпье.
— Мама, — окликнула ее Катка, — дашь мне кусочек теста? Я испеку кукле хлебушка.
— Отстань! Дело у меня тут.
Она достала из корзины рваную исподнюю юбку, завернула в нее подсвечники и пошла их куда-то прятать.
— Я им покажу подсвечники, — грозилась она, выходя из дому, — а вы чтоб ни шагу, покуда не ворочусь, — наказывала она нам. — Не вздумайте идти за мной, только людей будоражить. — И, уходя, все ворчала: — Я их так схороню, сам черт не сыщет.
Мы слышали, как она хлопнула на пристенье калиткой. Нас разбирало любопытство, и мы кинулись в переднюю горницу, хоть из окна поглядеть. Когда Порубячиха переходила пустошинку вдоль Ондрушовых задворок, мы увидели, как дядя Ондруш второпях нацепил баранью шапку, осмотрелся с порога на ближние тропки — не подглядывает ли кто, а потом шмыгнул мимо ворот. Тут и он и Каткина мама скрылись из виду. Должно быть, он пошел за ней следом. Сколько раз, возвращаясь с ярмарки и подсчитывая на столе деньги, Порубячиха замечала, как он засматривает одним глазом в кухонное окно, выходящее на лужок. И хоть он скрывал добрую половину лица за оконным косяком, она все равно узнавала его, сыча проклятого.