— Он, видите ли, жандармов позовет! — ухмыльнулась тетка Порубячиха, когда они вышли во двор канцелярии. — Были бы тут вместо нас наши парни, он бы подумал, прежде чем такое сказать. Их и господа боятся.
И правда, кому охота была с дубровчанами связываться? Схватят противника за горло и тут же и уложат его на обе лопатки — хоть живого, хоть мертвого. Такого уж были они нрава! Под стать нраву и одевались: носили черные суконные брюки с красными нашивками и безрукавки густо-кофейного цвета, отороченные зеленой кожей.
— Они бы ему показали, уж их бы он не выдворил так просто, — добавила и сестра Порубячихи.
Писарь и сам хорошо понимал, что с женщинами он может себе позволить такое. Кому было их защитить? Мужья, отцы, сыновья брели по незнакомым дорогам, усеянным трупами, обагренным кровью. Дубровчанки ничего не добились, только зря ходили в управу.
— Ничего, как есть ничего, — с досадой говорила одна из них, — скорей с лютым зверем столкуешься, чем с такими людьми. И откуда только взялись они, эти ироды?
А писарь, оставшись один, призадумался: а ну как такая история опять повторится! И тут же решил отписать обо всем городскому начальству. Он немало приврал, приукрасил — пусть никому не повадно будет зариться на его должность.
Целую неделю шныряли жандармы по деревням. Над головами блестели у них штыки, на шапках развевались черно-зеленые петушиные перья.
С обманчивой покорностью взяли люди топоры, кирки, лопаты и отправились рубить гололед, чтобы паны из замков могли спокойно раскатывать по дороге. Не придется им больше дрожать от страха, что лошади оскользнутся.
Рубили лед и разравнивали дорогу несколько дней. Казалось, конца-края этой муке не будет. Морозы еще больше окрепли, ночи стали ясные, небо вызвездилось. Под перинами и то люди зябли от холода. Даже днем ничуть не становилось теплее. В самый полдень солнышко хоть и проглядывало, но точно сквозь густую мглу. Эдаким размытым светлым пятном плавало оно в вышине над дорогой и совсем не грело.
Особенно примерзали руки к топорищам. Тогда еще рукавиц и в помине не было. Люди опускали обшлага по самые пальцы, но и это не помогало. А кто даже обматывал руки тряпками, однако работать было несподручно. Одна мука мученическая. Люди еле-еле дотягивали до вечера.
А чтоб быстрее управиться, привели на помощь школьников. Многие были плохо одеты, у иных и вовсе обувки не было.
— Да они совсем закоченеют! — кричали женщины.
— Ну ничего им не будет. Они привычные, — сказала в ответ учительница и улыбнулась. Однако тут же спохватилась и разрешила разутым детям отправляться домой.
Человек, когда улыбается, хорошеет лицом и оттаивает сердцем. Я хоть и маленькая была, а уже подмечала, что улыбка нашей пани учительницы часто напоминает ледяные узоры, которые оставляет дыхание мороза на окнах. Я, правда, тогда не могла додуматься, что кто-то приморозил ее душу и что любому человеку приходится бороться не только с окружающим миром, но и со своим собственным — с несбывшимися надеждами и убитыми мечтами. Мир, который таила в себе молодая учительница, соткан был из боли и разочарования. Может быть, потому она и решила напустить на себя вид неприступности и тем самым как бы отгородить себя от людей.
Откуда нам, детям, было знать, что у молодой пани учительницы родился по большой любви незаконный ребенок, что ей так никогда и не довелось услышать согретое самыми нежными чувствами слово «мама». Ребенка взяли на воспитание в замок, туда, откуда родом был его отец. Так прервались все нити, соединявшие его с матерью, учительница не смела даже подойти к нему. И сердце ее изнывало в тоске. Живя в вечном притворстве перед людьми, подавляя в себе чувство разочарования, она постоянно ощущала, как за этой холодной маской бурно живет все ее прошлое. Она терзалась тоской по ребенку, по отцу ребенка. Ей снова хотелось привязать любимого или хотя бы стать ему ближе. А избрать этот путь означало порвать все связи с жизнью, взрастившей ее. Вот она и придала своей красоте вид неприступный и гордый, пытаясь хоть так освободиться ото всего, что отделяло ее от замка. Она упорно ломала себя, подавляя в душе все хорошее, по-настоящему человеческое. Должно быть, поэтому она так охотно выполняла любую волю господ и даже в такую лютую стужу погнала детей рубить гололед.
— Да ведь они и вправду закоченеют, — возмущенно повторила тетка Мацухова, а вместе с ней зашумели и многие женщины. — Верно, и бога нету на небе, коли таких бедняжек пригнали сюда.