Все дороги на полях вконец разворочены, и это очень мешает работать. Их бы надо исправить, но на это нет ни сил, ни времени, все, что для этого требуется, забрала война.
А господа заняты только собой. Они знай себе развлекаются, катят в комитатский город, живут в свое удовольствие, пьют, веселятся, танцуют, а тем временем на полях за тяжкой работой и на фронте с винтовкой в руках народ отдает им последние силы и проливает за них свою кровь.
— Только нечего так бояться, — подбадривали люди сами себя. — И господам полезно бы знать, что в коляске хлеб не родится. Когда наши вернутся с войны, они по праву могут спросить, почему мы больше заботились о господских колясках, чем о наших дорогах.
В эти дни господские коляски уминали дорожную грязь. В рытвинах на дороге стояли мутные, топкие лужи. Когда колеса погружались в них, брызги разлетались во все стороны. Точно метлами на колясках были размалеваны грязные полосы вперемежку с россыпью капель величиной с булавочную головку. Доставалось и господскому платью.
Люди тайком выглядывали из окон и смеялись. Брюха лошадей были залеплены грязью: уж не воробьи ли свили там свои гнезда?
Когда коляски останавливались у почты или перед домом сельского писаря, барабанщик Шимон подходил и, притворяясь человеком жалостливым, заботливым и добродушным, сокрушался при виде замызганных господских колясок и лошадей.
Однако писарь не поленился и тут же сообщил в комитатский город о подобной «старательности и благонамеренности» всей деревни. Было ясно, что последует расплата.
Я повзрослела, а из-за своего высокого роста выглядела еще старше и все-таки во многом оставалась ребенком. Главное, я никак не могла понять, как возникают в голове человека жестокие решения. Но даже ребенком я почувствовала, что в тот день случилась самая большая жестокость: из комитатского города пришел приказ о мобилизации мужчин моложе двадцати лет.
Я втихомолку горевала о Милане, о его желтом хохолке надо лбом, подрагивавшем при ходьбе. Мне вовсе не было дела до того, что летом, когда мы сушили сено, Милан принес Бетке букетик земляники, а она в благодарность заткнула за ленту его шляпы перо сойки. Может, это и странно, но я без капли зависти радовалась вместе с ними. Я верила, что Милан принадлежит и мне, но только иначе. Он принадлежал мне, как картина, как чувство, которое способно чем-то прекрасным наполнить жизнь. Это была моя глубокая тайна, и о ней так никто и не догадался.
И когда повсюду в деревне женщины стали ломать в отчаянии руки и причитать, мое сердце сжалось и на глазах выступили слезы. Я слышала, как матери оплакивают своих сыновей:
— Какие же это мужчины! Это ведь дети. Хорошо еще, что младенцев не отрывают от материнской груди.
А кое-кто рассудил так:
— Из-за дорог небось все и вышло. Господа знают, что молодые шли с лопатами впереди. Вот они в отместку и посылают их на фронт.
Плача навзрыд, прибежала к нам тетка Осадская.
— Ясное дело, кто-то из деревенских живоглотов наябедничал в замке. Подлизался, доложил, что мой Милан с Мишо Кубачкой подбили народ на это. Ну погодите!
Она вдруг затихла, и только беззвучно вздрагивали у нее губы. Стиснув руки, она обливалась слезами. Тетка присела на камень у ручья, обеими руками прижала к лицу передник и безудержно рыдала.
Мы обступили ее, слушая, как она причитает:
— Почему его у меня отнимают? Это же еще ребенок, ему ведь только шестнадцать минуло.
Наша мама пыталась ее успокоить. Из ближайших домов стали подходить женщины.
Остановилась и тетка Петраниха. Она несла в узелке еду для мужа, работавшего в поле. С тех пор как ее Юлиана связалась с итальянским рыбаком, тетка стала совсем невыносима. Она ненавидела людей за то, что они разносили сплетни о ее доме. А еще больше за то, что они жалели Юлиану и осуждали ее, бессердечную мать. Она никак не могла с этим смириться. И где только могла, старалась людей поддеть, сорвать на них свою злобу.
Подойдя к тетке Осадской, она сказала:
— Чего ж ты теперь хнычешь да порядочных людей оговариваешь, будто они наябедничали. Ведь это тебя с поклажей господа подвезли в коляске. Это ты подхалимничала. Думала, бог весть чего добьешься. Ну вот и добилась!
Сломленная и убитая горем, тетка Осадская и сквозь боль почувствовала, как закипает в ней ярость. Слегка отняв передник от заплаканных глаз и чуть приподняв веки, она посмотрела на Петраниху. У Осадских в жилах текла горячая кровь, лучше было с ними не связываться.