Во дворе стоял начальник пересылки и держал в руках мое дело. Дважды переспросив мои установочные данные (фамилия, имя, отчество, статья, срок), он спросил меня: "Вы что, сын того Якира?" Я ответил утвердительно. "Сейчас пойдете на этап". Меня подвели к вахте и одного повели в направлении города. Впервые за все время меня спросили, чей я сын, и вообще я почувствовал какое-то особое отношение. Особенность заключалась не в мягкости, а в какой-то настороженности со стороны начальства. Я думал, что меня ведут на вокзал, а меня привели в Челябинскую основную тюрьму. Я думал, что из этой тюрьмы будет формироваться этап, но меня, помыв в бане, поместили в камеру осужденных. Что за этим всем крылось, я не знал.
В камере находилось около 150 человек. На каждой койке лежали два человека, два человека сидели на спинках койки, два человека лежали под койкой, и два человека сидели около койки. Лежащие и сидящие менялись между собой каждые четыре часа. В камере не было свободного клочка, к параше надо было проходить, ступая между людьми. Когда раздавали баланду, то миски передавали из рук в руки. Окна были на три четверти заложены кирпичом, лишь на недосягаемой высоте оставался просвет. Я стал около двери и не знал, куда мне двинуться дальше. Вдруг из глубины камеры кто-то крикнул, чтобы я пробирался туда. Остальным было сказано, чтобы они меня пропустили, и я потихонечку пробрался к человеку, знавшему меня. Это был в прошлом офицер, в ранге нынешнего полковника; рядом с ним находился инженер чех и еще один - профессор (фамилий их я не помню). Это был, так сказать, штаб камеры. Военный был старостой, а те двое - товарищами старосты. Их удивило, что я попал в эту камеру, так как они еще ни разу не видели малолеток, сидящих по 58-ой статье. Но, узнав, кто я такой, они всё поняли и очень сочувственно ко мне отнеслись.
В этой камере все без исключения были люди, присужденные военной коллегией и трибуналом к расстрелу. Каждый из них отсидел по несколько месяцев в смертных камерах, затем расстрел был заменен большим сроком. Большинство имело по 20 лет, некоторые по 25, некоторые по 15. В основном это были инженерно-технические работники с Челябинского тракторного завода, иностранные специалисты, приехавшие в Союз, военные, партийные работники, а также врачи, педагоги и др. Все они прошли следствие с применением пыток. Большинство подписало смонтированный следствием материал. С грустью рассказывали они, что, не выдержав пыток, подписали фантастические обвинения, касающиеся их самих, а также друзей и родственников. Часто следователи заставляли подписывать обвинительные показания на лиц, им даже не известных. Хотя в смертных камерах знали, что большинству заменят расстрел, все равно ночами никто не спал. В Челябинской тюрьме в смертных камерах сидело по 20-30 человек.
В один из дней, когда нам принесли баланду, дверь за вошедшим в камеру баландером закрыли. Раньше во время кормежки дверь держали открытой, и камера хоть как-то проветрива-лась. По распоряжению старосты люди, находящиеся у двери, стали стучать, требуя, чтобы ее открыли. Когда последовал отказ, староста пробрался к двери и, с согласия всей камеры, подозвав дежурного по коридору, заявил, что камера отказывается от пищи. Через несколько минут дверь камеры открылась - перед нами стоял начальник тюрьмы.
- Что, жрать не хотите?
Мы объяснили, что в камере душно, и что дверь обычно открывают. Тогда он разгневанно сказал:
- Выносите бачки с баландой.
Их вынесли, и дверь захлопнулась. Мы продолжали возмущаться. Часа через полтора из камеры были вызваны три человека, а через час после этого вызвали и меня. У дверей стояли двое дежурных, которые, взяв меня за руки, повели через всю тюрьму в другое крыло. Там мы спустились в полуподвальный этаж и вошли в какую-то комнату, где стоял стол. За столом сидел начальник тюрьмы, рядом с ним стоял человек в чекистской форме. Когда меня завели, чекист вплотную подошел ко мне и ударил меня по лицу.
- А ну, рассказывай, кто инициатор этого контрреволюционного выступления?
- Я не понимаю, о чем идет речь? (речь шла об отказе от пищи).
Я попытался объяснить, что никаких инициаторов нет, просто в камере невыносимые условия. Меня еще раз ударили и, не добившись ответа, поволокли в смежную комнату под крик начальника :
- Сейчас после рубашки язык развяжется.
В соседней комнате на меня напялили брезентовую рубаху, длиной больше моего роста, с длинными рукавами; свалили на пол лицом вниз; рукава связали на спине, завернув руки за спину; соединили их с подолом рубашки; прицепили этот узел к веревке, которая проходила через блок, привешенный к потолку... И, пиная ногами по ребрам, начали небольшими рывками подтягивать меня вверх. Сначала я прогнулся, живот еще оставался на полу. Было безумно больно. В тот момент, когда я оторвался от пола, я потерял сознание. Очнулся я через некоторое время, после того, как меня облили водой. Вокруг стояли все те же, а мою руку держал врач в халате и щупал пульс. После этого меня спросили: "Будешь говорить?" Я опять сказал, что ничего не знаю. Окружающие ругались матом. Процедуру с подтягиванием повторили еще два раза. После этого начальник тюрьмы, обращаясь к чекисту, сказал: "Ладно, пускай его отнесут в карцер, а то еще сдохнет, и нам может попасть, так как он по спецнаряду" (по спецнаряду привозили в особо важных случаях).
В карцере я пробыл пять суток. Все это время я лежал, все тело болело. Первые два дня я даже не смог есть свою трехсотграммовую пайку. На пятый день меня вызвали, я еле поплелся. У дежурного по тюрьме находились мои вещи, принесенные из камеры. Меня вывели во двор, вещи поднесли надзиратели, усадили в черный ворон и привезли одного на вокзал. Сдали начальнику конвоя столыпинского вагона, который уже был битком набит. В купе были люди только по 58-ой. Некоторые ехали уже из одного лагеря в другой. Они много рассказывали о лагерях.
От них я услышал рассказы о ББК (Беломорско-Балтийский комбинат на базе бывшего Беломор-канала). Там были лагпункты, история которых восходила еще к началу двадцатых годов - такие, как Парандовский тракт, где зэков держали в лесу по двое суток, не возвращая в зону до выполнения нормы; Кемь - громадный женский лагерь, где было швейное производст-во; Шавань и Южный - лагеря для малолеток; Третий водораздел - куда после строительства канала выдворили из Москвы около трех тысяч педерастов; Медвежья гора - где находились мамки: женщины, у которых были дети, родившиеся в лагерях; Сегежа - там были жены "врагов народа"; УЧПП - лагпункт, где находились рецидивисты. В начале двадцатых годов эти лагеря входили в состав УСЛОН'а (УСЛОН - Управление Соловецких лагерей особого назначения), а пароход, который курсировал между материком и островами, назывался "Слон".
К утру мы прибыли в Свердловск. Впервые я увидел черный ворон, на котором было написано "Мороженое" (позже я видел машины с надписями "Хлеб", "Мясо" и др. Это делалось для того, чтобы сохранить втайне переброски зэков). На этом вороне нас привезли прямо во двор Свердловской тюрьмы. Высадили и усадили на пол. Пока нас еще не принимало местное начальство, мы разглядывали тюрьму. С одной стороны стоял длинный трехэтажный корпус старой екатерининской тюрьмы. На окнах козырьки. К нему, буквой "С" замыкая четырех-угольник, примыкал пятиэтажный красный кирпичный корпус с большими окнами без козырьков. Это была пересыльная тюрьма, а екатерининский корпус - следственная. По рассказам дежурных надзирателей, пересыльный корпус был выстроен в 1936 году как эвакогоспиталь на случай войны с Японией; но затем в окна вмуровали решетки, и он стал "прекрасной" пересыльной тюрьмой: потолки высокие, окна большие, камеры большие (для обычного времени человек на 60-70, а в 1938 году в каждой находилось человек 400-500).
Начали вызывать поодиночке и разводить по камерам. Остался я один. Меня почему-то не вызывали, несколько раз подходили и спрашивали, куда у меня назначение, но я сам ничего не знал. Согласно назначению, написанному на пакете, я шел в распоряжение УНКВД Свердлов-ской области, и они не знали, что со мной делать. Было воскресенье. Мне принесли миску баланды и пайку хлеба. Я продолжал сидеть во дворе, греясь на солнышке. К вечеру меня посадили в пикап и повезли. Очутился я во дворе большого дома; некоторые окна, выходящие во двор, были зарешечены. Это оказалась внутренняя тюрьма города Свердловска. Не обыскав, вместе с вещами меня отвели в камеру. Это был "вокзал" - так называются при тюрьмах камеры, где заключенных держат перед этапированием. Камера была оштукатурена, и все стены были исписаны. Надписи были такого содержания: