* По Мал. Сов. Энцикл. (1937) - лишь частичная амнистия.
В начале ноября 1937 года с прогулочного двора послышался знакомый голос. Я пробрался к окну и увидел, что среди гуляющих ходит мой двоюродный брат Юра. Я ему закричал:
- Когда и какими судьбами ты попал сюда?
- Сегодня ночью забрали маму, младшего брата Володьку отвезли в детприемник, а меня - прямо в тюрьму.
Его не допрашивали и не предъявляли никакого обвинения, а так как он был одет в военную форму (он ее любил), то его посадили в камеру к военнослужащим. Надзиратели закричали, чтобы мы не переговаривались, но я уже знал, в какой камере он находится.
На следующее утро я занял позицию у окна, ожидая увидеть брата на прогулке, и очень удивился, когда вдруг увидел еще одного своего сверстника - Сашу Агапова, сына одного руководящего работника на Кавказе, с которым мы были знакомы по ссылке. Радость моя была велика. Он оказался более разговорчивым, чем мой брат. Его арестовали накануне вечером, мать отвезли в женскую тюрьму, а его на допрос к Московкину. Допрос касался его участия в нашей анархической конной банде. Таким образом, вся "банда" была на месте, т. е. в тюрьме.
7 ноября утром все оделись в лучшие свои одежки в честь Великого праздника Октября. После обеда кто-то затянул "Интернационал", это всех взбодрило: гимн подтягивала почти вся камера. В экстазе кто-то снял с себя красную майку и, пробравшись к окну, замахал ею через решетку. Вдруг с вышки раздались два выстрела. Песню сразу прекратили, и все набросились на махавшего с упреками, что он нарушает внутренний распорядок тюрьмы. Через несколько минут дверь камеры открылась, прибежавшие надзиратели потребовали, чтобы махавший вышел в коридор. Он вышел. Через некоторое время пришли за его вещами. Как заявил нам надзиратель, он был переведен в карцер на 15 суток.
Все с нетерпением ждали 9-го числа, думали, что в этот день должен быть опубликован указ об амнистии.
Утром 9-го меня первого вызвали на свидание. Все наказывали мне, чтобы я поподробнее расспросил, что пишется в газетах.
Свидание с дедушкой происходило в присутствии надзирателей. Я спросил его, читал ли он газеты. Нет, он не читал, но те яства, которые он мне принес, оказались завернуты в свежие газеты, купленные им сегодня.
До революции дедушка преподавал в Петербургской консерватории. После революции он оказался в Варшаве, играл в квартете и объездил с ним весь мир. В 1926 году, списавшись с мамой, он приехал в СССР. Сначала он жил в Одессе со своими родственниками, а с 1935 года - у нас в Киеве. В моем окружении он был единственным человеком, который, не стесняясь, ругал существующие порядки и руководство страны. Когда я его спросил, не слышал ли он что-нибудь об амнистии, он при надзирателе мне ответил:
- Да что ты, разве эти большевики что-нибудь хорошее когда-нибудь сделают?
Он мне рассказал, что из всех, кто был сослан в 1937 году, остались только он, беременная дочь Радека - Соня, племянник Нины Владимировны Уборевич - Славка и домработница Уборевича - Машенька; что живут они все дружно и носят всем передачи; что мама еще в Астрахани, и что он несколько раз ходил в НКВД просить, чтобы меня освободили. А тут вместо этого забрали его вторую дочь Эмилию и второго внука - Юру. Он просил меня не раздавать принесенных лакомств и под конец сказал, что все-таки надеется на мое освобождение. Я попросил передать маме привет, если ему дадут свидание. Мы расцеловались, и он, что-то бормоча, пошел к выходу.
Меня отвели в камеру. Там все на меня сразу набросились. Я сказал, что дед ничего не знает, но что свежие газеты есть. Стали читать газеты. И - о ужас! - вместо долгожданной амнистии - на первой странице красовалось постановление ВЦИК об увеличении наказания по ст. 58-1,2, 6, 7, 8, 9 - до 25 лет, а на 4-й странице было небольшое сообщение о том, что на основании этого постановления уже осуждены два человека на 25 лет как немецкие шпионы. Настроение в камере сразу упало, один из заключенных впал в истерику, остальные только разводили руками и пытались доказать, что одно другого не касается, и что амнистия еще будет.
После обеда меня вызвали и повели вниз. В одной из комнат стоял фотоаппарат на деревян-ных ножках; меня усадили на стул и сфотографировали в профиль и фас. Затем в другой комнате сняли отпечатки пальцев. Начальник корпуса объявил мне, что на основании распоряжения руководства городского НКВД меня переводят в камеру для малолетних. Меня вернули наверх, где я взял свои вещи, и повели в другую сторону коридора. Подойдя к двери с номером 21, надзиратель мне сказал:
- Смотри, в обиду себя не давай.
А за дверью в это время слышались крики, смех, ругань. Надзиратель отворил дверь, вошел вслед за мной и, обращаясь к находящимся в камере, строго сказал:
- Не вздумайте его обижать. Пальцем тронете - всех в карцер пересажаю.
Ребятишки, которые сидели в камере, были все, кроме одного, меньше меня ростом. Один, покрупнее, звался Иваном-попом и был главарем в этой камере. Все, за исключением двух, сидели за мелкие кражи. Двое - Абаня и Машка (это были их клички) по статье 58-8 (по обвинению в терроре). Они были детдомовцы,* обоим было по одиннадцати лет (для того, чтобы их арестовать, их провели через медицинскую экспертизу, где незаконно "установили", что им по 13 лет). В компании еще с тремя такими же ребятами они подожгли жилье ненавистного им директора детдома. Произошло это в Астрахани. Директор, правда, не сгорел, но получил ожоги. Следствие было заведено. Их обвинили в терроре.
* Воспитанники детского дома (приюта).
Оставшись наедине со своими новыми сокамерниками, я предложил им расправиться с принесенной мне передачей. Они приняли это предложение как само собой разумеющееся. За полчаса передача была ликвидирована.
К вечеру выяснилось, что в соседнюю камеру для малолеток перевели Сашу Агапова, а Юра остался со своими военными.
Ночь прошла спокойно. Утром принесли пайки. Несколько человек отдали свои пайки Ивану-попу. Он их сложил и спокойно стал есть свою. Те, кто отдали пайки, грустно сидели, косясь на евших. Рядом со мной сидел Абаня. Я его спросил:
- Хочешь пожрать?
Он кивнул головой. Я отломил ему половину. Он лихорадочно начал жевать, а Иван-поп, обращаясь ко мне, сказал:
- Не давай этим подлюкам. И так не сдохнут.
Как потом я понял, те, кто отдавал хлеб, просто проиграли его в карты. Увидев у меня книжку Пильняка "О'кэй", ребята спросили, нужна ли она мне. Я ответил, что нет, так как я уже ее прочел.
- О! Прекрасно! Тогда давай замастырим колотушки (сделаем карты).
Я отдал им книгу. Они восхищались прекрасной вощеной бумагой, и "фабрика" заработала. В работу включились все. Одни протирали клейстер из хлеба: раскрошили хлеб в кружку, разбавили водой, получилась кашица. Двое натянули носовой платок, третий деревянной ложкой протер эту кашицу через материю, и на обратной стороне платка образовался молочного цвета клейстер. Другие самодельным ножом вырезали трафаретки, коптили галошу и получали великолепную сажу; толкли красный грифель, раздирали книжку, разрывая каждый лист на четыре равные дольки. Затем дольку склеивали с другой и клали сушиться. Когда все это высохло и было сосчитано, оказалось, что из этой книги может получиться восемь колод карт. Восторгам не было предела.
Складывая в стопочку по 32 карты, самый крупный специалист по изготовлению карт Иван-поп прижимал дощечкой к полу очередную пачку и довольно шустро обрезал карты, после чего они поступали к другим ребятам, которые проворно прикладывали и отпечатывали уже готовый трафарет красного и черного цвета, - получались почти настоящие карты.
Когда карты были готовы, часть колод быстро спрятали во вьюшку под потолком на случай шмона,* остальные колоды пошли в ход - уселись играть, поставив одного к волчку, чтобы он его загораживал, если подойдет надзиратель.
* Обыск.
Играли в основном в две игры: в буру, или 31, и в стос.
Удивила меня простота нравов в камере. Когда ходили на парашу, это никого не смущало, а под вечер один малый начал заниматься при всех онанизмом. Я был очень удивлен. Но все когда-нибудь бывает впервые.