— Та гадальщица.
Дили пожала плечами.
— Ну и не надо голову ломать.
— Эйки, а как понять, вещий сон или пустой? Нам говорили: те сны, что снятся в колодце, всегда сбываются. Но мне там совсем ничего не приснилось, а тебе чушь какая-то…
Тут раздался треск, уголек, отскочив, обжег Дили руку, она, вскрикнув, шарахнулась в сторону, и Эйки стоило немалых усилий удержать в одиночку неудобную ношу.
На Дили лица не было:
— Это ведь дурной знак!
— Нельзя же во всем подряд знаки видеть.
— Как это во всем подряд! — Дили задохнулась от возмущения, а к ним уже бежали испуганные девчонки:
— Что тут у вас?
Дили трясла рукой, дуя на ожог.
— Уголек отскочил.
Подбежавшие превратились в немые изваяния. Кто-то прошептал:
— Ну вот, началось. Ждите теперь…
И сразу загалдели все разом:
— Она видела, что храм горит! А теперь вот это… Надо жрицам сказать…
Иные горячие головы готовы были тут же сорваться с места, но Эйки проявила здравомыслие:
— Закончим обряд. Пусть кто-нибудь один сбегает…
В одиночку никто идти не хотел, после долгих препирательств выбрали двух вестниц, а остальные двинулись дальше, с утроенным усердием размахивая дымящимися пучками. Лишь обойдя мадан полностью, они остановились, чтобы перевести дух.
У внутренних ворот белели во тьме одеяния старших жриц — взглянув на руку Дили, они сдержанно пожелали им впредь при совершении очистительных обрядов о посторонних вещах не разговаривать и удалились.
Дили смотрела на Эйки с ужасом:
— А вдруг они меня в колодец упрячут?
— Не упрячут. Когда и кого перед принятием обета наказывали?
Дили молча посмотрела на нее и больше за весь вечер не произнесла ни слова.
После Йалнана Эйки — единственную из всех — вызвала настоятельница. Очутившись во второй раз в ее покоях, она снова почувствовала себя напуганной девочкой: тут ничего не изменилось, словно время за этими стенами текло по-другому. Глаза настоятельницы, своей глубиной и синевой напоминавшие и небо, и море, были все так же прекрасны, и проникающий в самую душу голос звучал так же завораживающе:
— С тобой мы не ошиблись в выборе. Наставница хорошо о тебе отзывается. Лучше, чем о других.
У Эйки пересохло в горле:
— Матушка… Моя душа зовет меня обратно… — И, склонившись перед настоятельницей в поклоне, услышала:
— Подойди…
Не поднимая головы, подошла, почувствовав легкое прикосновение прохладной ладони, затем раздалось негромкое:
— Ступай…
Эйки еще раз поклонилась и выскользнула за дверь. Сердце колотилось где-то в горле, чтобы унять его, она остановилась, и тут, как много лет назад, перед ней возникла фигурка в белом. Дили…
Прощаться они пошли к «колодцу», нагонявшему на учениц такой ужас, а на прислужниц — столь мрачные воспоминания, что по доброй воле к нему никто и близко не подходил. Тихо звенели колокольчики в ветвях нулуров и так же тихо всхлипывала Дили.
Эйки обняла ее:
— Теперь тебе не надо ничего придумывать в Ночь плача. Представишь меня, припорошенную пылью, с дорожным посохом в руках.
Дили зарыдала в голос:
— Мы никогда, никогда не увидимся больше!
Эйки погладила ее по плечу:
— Я приду проведать тебя.
— Как же, придешь ты.
— А кто мне запретит совершить паломничество?
— Тьфу! Паломничество! Будешь тут у ворот поклоны бить… Весь мадан сбежится поглядеть…
— Ну и пусть.
— Не заговаривай мне зубы. Не придешь ты.
— Почему?
— Почему-почему. Тебя муж не отпустит.
— Какой муж?
— Такой!
— Сама же говорила, что нас замуж никто не возьмет.
— Тебя-то? Тебя возьмут.
— И даже смерти не убоятся?
Дили перестала плакать:
— Тот, кто полюбит тебя, смерти не испугается.
5
Эйки покидала обитель с вереницей возов, доставивших праздничные дары. Из вещей у нее был небольшой узелок, где лежали подарки — рубашка для отца, платок для Нэкэ, несколько шарфов-улбунов да лепешки в дорогу. Взгляды правивших возами мужчин то и дело будто невзначай задерживались на ней, и она, выросшая за стенами мадана, не знала, куда деваться от смущения. Хорошо, возница ее оказался человеком немногословным, лишь в начале пути спросил:
— Откуда будешь?
— Из Дэкира, батюшка.
Он с сомнением оглядел ее:
— Не похожа ты на дагнабцев…
И, помолчав, добавил:
— Дом-то свой, поди, позабыла…
— Не забыла.
— К кому едешь?
— К отцу.
Больше они не разговаривали, но Эйки была благодарна ему за это молчание и за то, что он, не произнося ни слова, осаживал на привалах даже самых шумных погонщиков, явно неспроста оказывавшихся возле нее.