Услышав их препирательства, на порог вышел отец:
— Не тронет, не бойся.
В честь ее возвращения он разжился у бортника медом, так что Йару угостили на славу; гость оказался таким сладкоежкой, что Эйки дала ему с собой лепешки, щедро намазанные медом, а после его ухода долго стояла во дворе, с наслаждением вдыхая прохладный вечерний воздух. Дым родного очага слаще ладана…
Их дружба с Йару сразу вызвала кривотолки в селении: как отец со своим полупсом-полуволком, так и дочь с этим полоумным. К Эйки люди после ее возвращения относились настороженно: «Лицо белое, как у матери, а сердце наверняка такое же черное…»
Только в одном доме ей всегда были рады: Нэкэ к тому времени снова понесла, но носила тяжело, то и дело прихварывала, и Эйки что ни день забегала помочь, а вскоре заметила, что Ничил украдкой поглядывает на нее. Хоть он и молчал, все было ясно без слов.
Ближе к осени и Нэкэ заговорила об этом:
— Пташка моя… Лучшей жены, чем ты, я ему не желаю… А у него сердце верное. Он не разлюбит.
Эйки, понурившись, глядела в землю:
— Я не принесу ему счастья…
Разговор этот занозой засел в сердце, а потом случилось то, что невозможно было ни изменить, ни исправить.
Вестником горя стал Ничил — красный, запыхавшийся — видно, бежал из селения всю дорогу:
— Скорей… Мать за тобой послала…
Еще издали она услышала неистовый рев маленького Бэттэ, рвавшегося из рук соседки. Мальчишки постарше шмыгали носами, глядя на поникшего отца. Толкнув тяжелую дверь, Эйки поразилась тишине: дом замер в предчувствии беды…
У постели Нэкэ хлопотала повитуха, сердито прошипевшая:
— Чего тебе здесь надо, бесстыжая?
Эйки, бросившись к лежащей в забытьи Нэкэ, прижалась лбом к холодной руке, лежавшей поверх одеяла. Серое лицо, заострившиеся черты, из которых ушла жизнь…
За спиной раздался негодующий шепот:
— Девке тут делать нечего!
— Почему ты не позвала меня… Я бы принесла травы… Они бы уняли кровь…
— Травы… Не помогут тут твои травы…
Эйки и сама видела это. В доме травниц их учили: можешь помочь — помоги, не можешь помочь — отпусти. Но снова и снова сжимала она безжизненную руку, будто могла удержать, отвести неотвратимое. Холод объял Эйки — как в детстве, когда у нее на глазах швырнули в огонь сшитую Нэкэ одежку. Как она плакала тогда! Теперь у нее на глазах догорала свеча жизни той, что заменила ей мать, а слез не было — лишь безмолвный крик, рвущийся из потаенных глубин души: «Не уходи, не оставляй меня! Не бросай…»
Дрогнули сомкнутые веки, Нэкэ с трудом открыла глаза, и Эйки увидела в них свет, всю жизнь согревавший ее — свет материнской любви.
— Мама…
Слезы на миг затуманили угасающий взор:
— Пташка… Не слушай, что люди говорят о твоей матери… Она никому не желала зла. И она любила тебя… Я знаю…
Перед тем, как отнести в Пещеры предков, тело по обычаю омыли в трех водах: соленой (много горечи приходится изведать человеку на пути от колыбели до могилы, много слез он проливает), сладкой (как ни тернист его путь, а бывают и минуты радости), и под конец — чистой проточной. Покачивая беспокойно спящего у нее на руках Бэттэ, Эйки слышала за стеной бормотание старух: «Смываю с тебя все земные заботы и беды… Смываю с тебя память о прошлом…»
Воспоминания наплывали, сменяя друг друга: вот Нэкэ вынимает из сундука сшитое для «пташки» платьице, вот ведет, держа за руку, к священной роще, а вот с пронзительной тоской глядит на маленькую девочку, семенящую за жрицами в белых одеждах… Тогда она уходила от Нэкэ. Сейчас Нэкэ ушла от нее. Ушла навсегда.
Выждав положенный срок, вдовец привел в дом новую жену. Было это в канун Йалнана. Тогда же Эйки впервые за все это время увидела Ничила.
Она ждала отца, который, как всегда, пропадал в лесу: будь его воля — вовсе бы покинул селение, и, наверное, вдали от людей ему было бы лучше — ни придирок, ни насмешек, ни косых взглядов…
Вдали замерцал свет факела. Со стороны селения… Не иначе, какие-нибудь дружки с перепою отправились на ночные подвиги. Этого только не хватало! А свет все ближе… Эйки собралась уже зайти в дом и закрыть дверь на засов, однако вовремя узнала Йару. Кто еще стал бы прыгать вокруг своего спутника, как неуклюжий проказливый щенок! А второй? Да это же Ничил!
Выскочила навстречу и, еле дождавшись приветствия, выпалила:
— Что стряслось?
— Ничего.
— О, о-о! — радостно подтвердил Йару.
Ничил скривился, как от зубной боли, и вдруг, насупившись, протянул руку: пламя факела озарило лежащий на ладони цветок…
Рослый, широкоплечий Ничил со спокойным красивым лицом нравился девушкам, особенно Харбасан, внучке старосты, верховодившей всеми девчонками селения. Ей, поди, и праздник без него не в радость, и наверняка не ей одной. Что же сказать ему…