Гонец вскочил в седло, отчаянно закричали женщины, строй неуклюже колыхнулся, над дорогой столбом взметнулась пыль… Крепко держа за руку Йару, рвавшегося к всаднику, Эйки шла, стараясь не терять из виду отцовскую спину, и вдруг увидела лицо Ничила. Рыдающая Харбасан с ребенком на руках не могла идти быстро и отстала, но он смотрел не на жену — полный отчаяния взгляд был устремлен на Эйки. Зачем он обернулся, зачем! Сколько им твердили в детстве: уходя, не оборачивайся, не гляди на тех, кого оставляешь, а то никогда к ним не вернешься…
В первую ночь после ухода отца Эйки не сомкнула глаз, прижимая к груди его рубаху, хранящую родной запах. Дом без хозяина сразу стал пустым и холодным, словно душа его покинула…
Кое-как дождавшись утра и даже не разведя огонь в очаге, она вышла во двор и, как ни напрягала слух, не услышала ни звука со стороны селения. Обычно в это время там уже бурлила жизнь — пастух гнал стадо за околицу, перекрикивались женщины, собаки затевали шумные ссоры. Сейчас было тихо… Но немного погодя ветерок донес заунывное пение. Йару!
Обрадованная, она выбежала ему навстречу:
— Йару, как хорошо, что ты пришел! Сейчас я нам поесть приготовлю!
Пламя весело загудело, и Йару счастливыми глазами смотрел, как Эйки наливала в котел воду, сыпала туда муку. И на мгновение ей показалось, что отец с ними… Где-то он теперь?
Об ушедших не было ни слуху ни духу. Бесконечные душные дни тянулись медленно. Зной стоял невыносимый. Растрескавшаяся земля жаждала дождя, а его все не было. В ночь, когда, наконец, разразилась гроза, Эйки, уставшая от бессонных бдений, спала, как убитая, но едва темное небо раскололи молнии, она вскочила в ужасе: сердце рвалось из груди, однако не раскаты грома были тому виной, а увиденная во сне голая выжженная степь, где жухлая трава побурела от крови, и на этой истерзанной земле, насколько хватало глаз, лежали груды тел, на которых пировали стервятники.
Душа испуганной птицей метнулась прочь от страшного места и внезапно замерла, зашлась в безмолвном крике, увидев под хищными когтями падальщика обращенное к небу лицо с выклеванными глазами. Неловко вывернута рука, под ногтями засохли кровь и грязь. На этой ладони белел когда-то сорванный для нее йалнур. Этой рукой он гладил темноволосую головку первенца…
Широко раскрытыми глазами смотрела Эйки в кромешную тьму ночи, пронзаемую вспышками молний: чем ослепительнее вспышка, тем чернее наступающий вслед за ней мрак. А со двора доносился рвущий душу вой Одноглазого…
Вскоре пришла весть о гибели Белого города. Когда правитель пал в бою, враг ворвался в столицу, предав ее огню: долго бесновалось пламя, унося в небытие башни и храмы, дворцы и дома. Не смогли Белоликая и Златокудрый защитить своих детей… Тех, кто не успел уйти, вырезали или увели в полон, а последняя дочь правителя, еще не выданная замуж, бросилась вниз с дворцовой стены, дабы избежать поругания. Однако не о них скорбели в селении: все помыслы были об ушедших на войну мужчинах, — теперь оставшиеся в живых ополченцы могли вернуться домой.
Не вернулся никто.
Эйки перестала появляться в селении. С утра уходила на Сторожевой утес, откуда вся округа была видна, как на ладони. Йару же ничто не могло заставить просиживать целыми днями на семи ветрах, он всегда тянулся к людям, даже если они гнали его от себя и обижали, а Эйки лишь здесь могла на время забыться: подходила к самому краю, сорвав с головы угрюмый темный платок, и отросшие волосы бились за спиной, как крылья вольной птицы, летящей ввысь, к солнцу…
С этого-то утеса и увидела Эйки — внизу по дороге полз черный поток — медленно, неотвратимо. Они идут! Волки идут…
Низко пригнувшись, будто кто-то мог ее увидеть, бросилась она к затаившемуся в ожидании селению.
Неподалеку от Сторожевого утеса паслись козы с овцами, а пастуха не было видно.
— Чагалга!
Хриплым срывающимся голосом она напугала мальчишку: за кустами мелькнула на мгновение его шапчонка и сразу пропала.