Она тоже рассмеялась. Чудесные звуки смеха зародились в ее горле и, разгоняя тени в глазах, выплеснулись наружу так заливисто, что она еле устояла на ногах. Она прислонилась к нему, и он обнял ее за плечи. К его ребрам прижались мягкие, жаркие груди, а сердце забилось такими сильными толчками, что она не могла этого не почувствовать. Он плавно провел пальцами вдоль звеньев цепи, притворяясь, что оценивает мастерство ювелира, а сам изнывал от желания прикоснуться к ее грудям.
Изнывал от желания снова поцеловать ее. Остаться с нею наедине, как в ту ночь на болоте.
Заметив в его лице перемену, она отстранилась. Потом сняла украшение, отдала торговцу и повернулась к нему лицом. Пушистые, выгоревшие на солнце прядки, выбившись из косы, липли к ее шее. Озадаченные синие глаза задавали вопросы, на которые он не хотел отвечать.
— Не затем ли я была спасена?
Она имела в виду вовсе не цепь.
Он хотел бы ответить «да». Это «да» толкнет ее в его объятия. В его постель. Заставит ее капитулировать. Но он не хотел, чтобы она уступила святому или дьяволу. Он хотел, чтобы она сказала «да» ему, Гаррену. Испугавшись, что она прочтет на его лице правду, он отвернулся.
— Давайте еще походим, — сказал он.
Доверие и смятение боролись в ее глазах. Наконец она указала на палатку в самом конце торгового ряда.
— Смотрите, вон продают пергамент. Джиллиан дала мне монетку, чтобы я купила для нее один лист.
С облегчением он пошел за нею следом, незаметно поправляя под балахоном шоссы, туго облегавшие влажную выпуклость между ног.
— Зачем Джиллиан понадобился пергамент?
— Она попросила меня записать ее обращение к Блаженной Ларине.
— Надеюсь, она заплатит вам за труды.
Она склонила голову набок.
— А что, за это можно получать деньги?
А что, Уильям не заплатил вам? — хотелось спросить ему. Впрочем, Редингтоны и так оплачивали все расходы монастыря, от чернил до одежды.
— Да. В городах и при дворе клерки зарабатывают этим себе на жизнь.
— Не проходите мимо! — заголосил торговец. Демонстрируя щербатую улыбку, он извлек из стопки пергамента, которая лежала на дощечке у него на коленях, один лист. — Вот пергамент высочайшего качества. Привезен из Франкфурта, промыт в рейнской воде.
Она покачала головой.
— Покажите, пожалуйста, местный. Только новый, не использованный.
Она принялась торговаться, чтобы уложиться в сумму, полученную от Джиллиан, а он наблюдал, с каким благоговением ее пальчик водит по краю листа. Вот он, тот подарок, о котором она не осмелилась попросить. И как он сразу не догадался?
— Позвольте я куплю и вам тоже. Пилигримам пригодится ваш путеводитель.
Она опустила голову.
— Господь не хочет, чтобы я его писала.
— Почему вы сомневаетесь? Он же спас вас. — По крайней мере, так она полагала. О своем участии в этом деле он решил не напоминать.
— Меня. Но не мои записи.
— И потому вы решили все бросить? Невелика же, оказывается, ваша вера, Ника. — Гаррен прикусил язык. Даже если невелика, скоро он совсем ее изничтожит. Зачем ее подбадривать? Пусть расстанется с иллюзиями и примет тот факт, что в Библию не вдохнуть жизнь усилиями ее терпеливых пальцев.
Но видеть страдание на ее лице было выше его сил. Если письмо способно сделать ее счастливой, значит Спаситель от Божьего имени скажет, что она должна продолжать писать. Свои потери она может оплакать потом, когда он ее оставит и не будет принужден смотреть на ее слезы.
— Покажи, что у тебя есть, — сердито сказал Гаррен торговцу и был сполна вознагражден ее улыбкой.
Он выудил из стопки пергамента мягкий белоснежный лист.
— Вот этот, вроде бы, ничего.
Руками чище, чем у иных поваров, торговец выхватил у него лист.
— Осторожнее, сэр, не оставьте отпечатков. Но глаз у вас наметан. Этот пергамент поистине превосходен, — заговорил он, почуяв новую сделку. — Сделан цистерцианцами из кожи ягненка.
— И чересчур дорог для моих нужд, — сказала Доминика и достала из самого низа стопки лист, покрытый поблекшими буквами. — Лучше вот этот.
— Этот, конечно, не новый, но он хорошо очищен.
— Не так уж и хорошо. Можно с легкостью прочесть двадцать третий псалом и отрывок из Заповедей Блаженства.
Она вновь превратилась в девицу, которая не ведала сомнений, и Гаррен, улыбаясь, отошел в сторонку, чтобы не мешать ей торговаться. У торговца не было ни единого шанса.
— Мне придется самой отскоблить его перед тем, как использовать.
— Ну, возможно, я бы мог немного сбить цену…
Иннокентий, до сего момента мирно сидевший у ног Гаррена, вдруг заинтересовался драгоценными листами и принялся обнюхивать их своим мокрым носом. Когда он оперся лапами на дощечку, она накренилась, и высокая стопка пергамента поползла к краю.
— Смотрите за своим псом! — всполошился торговец.
Доминика, ахнув, подхватила пса на руки, а Гаррен еле успел подставить ладони и спасти пергамент от падения в грязь.
Немедленно отобрав у него свое сокровище, торговец принялся придирчиво осматривать листы, сдувая с них воображаемые пылинки.
— Нет, вы только посмотрите! Все испорчено!
— Ничего не испорчено. — Гаррен отсыпал торговцу монет за пергамент, щедро приплатив сверху, жестом подсказал Доминике спасаться бегством, а потом, подхватив покупку, бросился за нею следом. Отбежав подальше, они дружно расхохотались.
— Ты очень, очень плохой пес. — Доминика погрозила Иннокентию пальцем, но смех свел на нет всю нравоучительность этого жеста. Горделиво завиляв хвостом, пес лизнул ее палец.
Вздохнув, она опустила его на землю.
— Вот. Это вам. — Гаррен протянул ей пергамент, и она дрожащими пальцами приняла подарок.
— Спасибо. — Взгляд ее глаз несколько прояснился.
— Ника, скажите… — начал он и осекся. Вопрос о том, кто записал послание Уильяма, может подождать. Пускай до вечера она побудет счастливой.
А он между тем постарается не углубляться в размышления о том, чего он хотел от нее в этот момент.
***
После вечерни Доминика и Джиллиан уединились в тишине спального помещения для пилигримов и сели друг напротив друга за колченогим столом. Доминика разгладила лист пергамента. Ее собственный лист лежал свернутым в трубочку в котомке. Когда она незаметно пощупала его, дабы еще раз удостовериться, что он на месте, в котомке звякнула о ножик монетка, которую заплатила ей Джиллиан. Доминика попросила у неба прощения за гордыню. Монетка, в общем-то, даже не ее. Она пожертвует ее монастырю, как только вернется.
— С чего ты начнешь? — спросила Джиллиан.
Перед тем, как окунуть перо в чернильницу, Доминика очинила его ножом, затем придала кончику плоскую форму и вырезала в нем углубление. Она предпочла бы писать за столом копииста — идеально гладким, с наклонной поверхностью, — но для чудаковатых сирот монастырский скрипторий наверняка был закрыт.
— Я начну с приветствия Господу и Блаженной Ларине.
Теплый солнечный луч, выглянув из-за ее плеча, лег на страницу. Она старательно выводила округлые, слегка наползавшие друг на друга буквы. Не выходить за пределы строки было непростым делом, хотя Доминика и разметила страницу еле заметными горизонтальными линиями.
Приподняв лист, она подула на чернила.
— Смотри, вот буква «Г». — Она критически осмотрела написанное, представляя, как выглядело бы слово «Г-а-р-р-е-н».
Джиллиан свела брови на переносице.
— Здесь написано ровно то, что ты сказала?
— Да. Приветствие Господу и Блаженной Ларине.
— Но святая этого не поймет. Я думала, ты умеешь писать на латыни.
— Конечно, умею. — Она горделиво выпрямилась. — Но ты же не говоришь на латыни.
Джиллиан категорично тряхнула головой.
— Святые понимают только латынь. Священники затем и нужны, чтобы переводить им, ведь на небесах не говорят на нашем языке и не понимают наши молитвы.