Ли изменилась, теперь она много сил тратила на то, чтобы привлекать к себе меньше внимания, но внимание неизбежно было и обычно было предвестником тирад. Ребёнком она была задорной, любознательной и готовой полюбить весь мир, она видела его невообразимые краски и стремилась их запечатлеть в словах и рисунках, однако все это не поощрялось, а излишняя радость приравнивалась к вульгарности. Из всего живого, данного ей миром, в ней осталась только грустная улыбка и задумчивый взгляд. Иногда она порывалась к прежнему образу жизни, начинала петь, задавала важные вопросы, предлагала создать что-то вместе, в чем ей требовалась помощь, но неизбежно натыкалась на глухую стену непонимания. Так постепенно она перестала и улыбаться.
Улыбаться было нечему, дни были похожи друг на друга, люди вокруг не менялись, будто застывшие в своих обязанностях, они, казалось, даже не мечтали, а только перебрали в уме, что было и что должно быть, и все, что она могла изредка выдавить из себя - это улыбка одними уголками губ, такая, которую и сам не замечаешь, но вымучиваешь из себя, когда нужно показать участие, а сам в это время думаешь о своём. Уныние и глухая ярость со временем вытеснили все то, что Ли считала человечным: жажда знаний, практическое любопытство и умение получать удовольствие от красоты. Один только сон стал ее спасением, дневной сон, в котором она все ещё видела новые берега, солёное море, которое при пробуждении оказывалось ее слезами. Она спала днем, чтобы укрыться от мира, но и мир снов стал постепенно тускнеть, и не давал ничего, кроме затмения разума. Но в этот раз все было по-другому.
Ли расположилась на широкой ветке, на которой она когда-то давно устроила небольшой костёр, призванный сделать на широкой ветке удобное углубление, которое Ли потом тщательно зачистила и натерла воском. Сказать, что это тайное место было идеальным для сна, значит, ничего не сказать. Тёплый ветер, шум листочков, запах прогретой земли и мерный звук керамических колокольчиков на шеях коров. Ли сладко вздохнула, как уже давно не вздыхала, и, предчувствуя какую-то мистическую сладость предстоящих сновидений, мгновенно погрузилась в сон. Просыпалась она обычно от жары и в последнее время сразу забывала сны, стоящий зной означал, что коровам пора прятаться от солнца, а ей идти на обед. Каждый раз она чувствовала странную вибрацию, токсичную, злой морок, который наводила на нее жара, и она всегда старалась просыпаться раньше, но в этот раз она не проснулась. В полудреме, подвижной, осознанной, ощутимой из-за шелеста листочков, она чувствовала, как что-то увлекает ее дальше, вниз, сквозь водовороты образов, и вот она уже под тяжестью воды, рядом с глубоководными рыбами в донной темноте, и выбраться их такого сна уже невозможно. Она хочет всплыть, гребет руками, но на неё будто набросили сеть. И рядом рыбы, глубоководные чудовища, оскаленные пасти и бездонные желудки. У них не плавники, сама вода предала ее и неким полем окружает этих рыб и выросты ее – их невидимые щупальца. Она силится вырваться, но сеть тянет ее на дно. Она барахтается, и тут рыбы обращают на неё внимание. Они заинтересованы добычей. Она пытается прорваться сквозь пелену чёрной воды, но их зубы уже касаются ее щиколоток. Они облизывают её ноги, касаются плавниками, черная вода скользит по ее ногам и сдавливает до судороги мышцы. Чертовы рыбы толкаются, спорят, кому достанется сочный кусок мяса, и вот-вот готовы броситься. Мне не выбраться. Выхода нет.
- Лилит, - пузыри и лучик света.
Откуда он здесь, на дне?
- Лилит, - переливается перламутром и звенит жемчугом.
Лилит, такое родное имя, кажется, будто бы данное мне...
- Лилит! - осколки кошмара разбились, лопнули как мыльный пузырь, и вот она уже жадно вдыхает полной грудью над поверхностью штормового моря. Грозовое небо качается и вспыхивает, волны как ожившие скалы. Когда выхода нет, когда человек ничего не может сделать, сам мир подхватывает страждущего и дарует ему мистический выход. Но мир подхватит не любого, а только того, кого любит, того, кто сам больше всего на свете любит мир.
- Лилит, - она снова смотрит на небо, тучи расступились и ей улыбается солнце. Морская гладь поблескивает чешуйками стаек мелких рыб. Сладкий свет - разве такое бывает? Золотые облака соединяются, и через них проступает образ женщины, той самой, ну той, никогда не можешь подобрать верного слова, Женщины, на которую хочется смотреть, смотреть и смотреть. Статная, красивая, сильная и добрая, бесконечно добрая именно ко мне. Она выглядит, как человек, но она нечто большее, богиня, святая, нет, языческая дьяволица, а может быть все же человек, обычный человек, а другие, те, кого я знаю – они вовсе не люди. Шум, пузырь яви вторгается в пузырь сказочных снов, и все становится картонным, образ занавешивает пеленой звуков керамических колокольчиков.
Как же жарко, невыносимо жарко. Она открывает глаза. На шеях коров мерно звенят керамические колокольчики, листва еле-еле шепчет какие-то важные слова, но вслушиваясь, Ли слышит, как слова распадаются на еле уловимый шелест листьев. Ветра практически нет, жара, полдень.
Она спускает лестницу, спустившись, прячет ее и закрывает свой кустарный механизм корой. Она ещё не поняла, что случилось, не заметила, как сильно изменилось небо перед ее глазами. Оно снова сияло необыкновенными красками, от полёта птиц перехватывало дыхание, ветер нес запах жженой травы, от которого хотелось жить. Ли не улыбалась, нет, улыбка - это право смирения, смех - прерогатива безумства, торжества воли. Она смеялась, каркая на ворон, хлопая им вслед, заливисто выла вместе с волками, она одичала в своём вынужденном одиночестве, отшельничестве среди людей, и вместить ее торжество мог только лес, бескрайние поля и синева неба, а сколько же всего ещё было вдалеке, за горизонтом, за лесом, за полем. Ли хотелось все это вместить в себя, и она снова и снова смеялась от того, какой глупой и нелепой была ее жизнь. Смеялась, когда её ругали, когда говорили, что она не права, что все это не серьёзно и пойти бы ей уже поработать.
Не серьёзно? Не серьёзно? Посмотри ты на это небо, как оно может быть несерьёзным? Ты живёшь в своём доме сорок лет, как улитка на одном кусте, а небо вечно, бесконечно, как можешь ты с ним спорить? Как ты можешь делать одно и то же изо дня в день, не смеясь, не удивляясь, не ища, а только боясь того, что было и что будет? Разве под этим небом, взгляни на него и не слукавишь, тебе не стыдно быть полевой мышью в то время, как ты человек?
Работать, работать, иначе помрем с голоду? Лучше с голоду, да чтобы было хорошо, яро, да быстро, чем от тоски умирать годами. А ведь мы в любом случае помрём. Помрем, без улыбки, без мечты, без любви, помрем, никуда не денемся. Небо знает, под ним ещё никто не выживал. Так почему не смеяться, скажи мне, если мы бабочки-однодневки?
И Ли смеялась, не зло, не язвительно. Смех был отказом смириться, он был торжеством воли. Она смеялась тому, какими все были важными в своей ничтожности, какими глупыми были правила, и какой глупой была она, стараясь в эти правила уместиться. Она одна против всех на суду у извечного неба смеялась, и никто не мог оспорить этот аргумент безумца.
***