Ли чувствовала, что мельчает после таких разговоров, растрачивает себя и мерно забивает в глухую пещеру остатки своих искр. Ли чувствовала, всегда чувствовала, что рождена для чего-то большего, для других разговоров, для других дел, но разговор – это всегда не про одиночество, а Ли среди большой рабочей деревни была самым одиноким человеком на свете.
- Я ведь тебе это говорю не со зла, а потому, что люблю. Лучше я тебе скажу, чем парни. Жизнь-то она не такая сладкая, как кажется, лучше от матери услышать, чем тебя дразнить будут, - Лилит молча разглядывала свою мать.
Говорят, что дети до определенного возраста любят своих матерей безусловно. Ребенок не может оценить, хороший ли она человек, не понимают, справедливо ли с ними поступают. Мать для ребенка является миром в буквальном смысле, не метафорическом, и то, какой это мир, определит, как ребенок будет воспринимать мир, когда вырастет. К счастью, Лилит была девочкой, а девочкам свойственно отторгать семью, если она им не нравится. Мальчики же, родившиеся у деспотичных или истеричных матерей, ненавидят их, но вырастая женятся на уменьшенных копиях своих матерей. Не для мести, без коварного плана, просто потому что привыкли чувствовать себя побитыми виноватыми щенками. Они поверили, что любовь может быть только такой, что остальное – не любовь. Это беда линейного ума, скупой мужской логики. Женский ум может запутаться и стать травмированным так же легко, как и мужской, но у него всегда есть пути отступления туда, где у мужского ума будет стоять железобетонная стена логики.
Лилит смотрела на свою мать и видела ней то, что ей не подходит ее мир, но пока она еще не признавалась себе в этом, как и любой ребенок, обнаруживший, что родители не такие уж и умные, сильные, любящие. В лице матери ее мир был сух, резок и больше напоминал затхлый угол. Это проявлялось во всем. В ее неприятном резком голосе, в потрескавшихся красных пальцах, в безжизненных волосах и презрительных морщинах возле рта, в ее манере общаться с нескрываемым нетерпением и раздражением, в ее глазах, застывших в страхе, глупости и злости вместе с вечно вздутой веной на лбу, от которой Лилит ее жалела и одновременно презирала. Жалость и презрение могут умещаться в одном человеке, но мало кто страдает от столкновения этих чувств к одному человеку, особенно если этот человек – мать.
Лилит, как и любой ребенок, откуда-то знала, что ее мать – это весь ее мир, и этот мир был ей ужасно мал, он был ей чужд.
Она вела за собой голодное стадо и превозмогала жару, давящую на грудь, липкий ветер, шершавую тряпку между ног. Если бы можно было, она сняла бы с себя одежду и избавилась от тряпки... но ведь можно, можно, если чувствуешь, что нужно. Она отвела стадо и привязала ведущую корову в тень. Собачонка, которая увязалась за ней, маленькое рыжее нечто, никак не хотела остаться со стадом и бежала за Ли, когда ты украдкой направилась к чистому лесному роднику. Она сбросила с себя одежду и злосчастную тряпку, опробовала пальчиками ноги прозрачную воду. Нога тут же покрылась пустыми мурашками. Вода ледяная, но такая хорошая. То, что надо. Она навалилась на каменный уступчик и прикрыла глаза. Тело стало невесомым и потеряло чувствительность от ледяной воды. Легкость и чистота, именно это она и искала. Несмотря на холод, Ли так расслабилась, что на мгновение задремала. Из-под век выплыла женщина. Бледная с огненными волосами и взглядом как у орлицы, цепким и благородным. Ли не могла оторваться от ее глаз, они до краев были наполнены солнцем, в них прорастали древние сосны, пели небесные птицы. Женщина разомкнула губы и хотела что-то сказать, но солнце затянула мгла, и ее глаза стали темно-карими, почти черными, а волосы спутал мокрый ветер. Ли отчего-то так отчаянно хотела прикоснуться к этой женщине, хотела услышать ее голос, но женщина молчала. Намеренно. Она молчала громко. Многозначительно. Ее молчание было ответом.
И все же Ли видела в ее глазах то, что женщина очень хотела что-то ей сказать, но не могла. И Ли стало печально за эту женщину, так печально, как не было даже за себя. Невыносимо горько и одиноко. Ли протянула к ней руки, но женщина стала сердитой и отпрянула. Ли не могла этого вынести, она закусила губу, чтобы не расплакаться и вдруг крикнула какое-то слово, имя или титул, или название, применимое только к этой женщине, это слово было не из букв, оно сорвалось из самого сердца, и женщина оттаяла, подошла ближе и коснулась ее руки и Ли отчетливо услышала:
- Лилит, иди на свет.
Тучи тут же порвали воздух и замели, уволокли ее куда-то и скрыли с глаз, и Ли стало страшно, беспробудно страшно. Она открыла глаза и занялась каким-то непрекращающимся беспокойством. Она выбралась из родника и начала обтираться своим плохоньким платьицем. Ее тело онемело и не слушалось, ноги не чувствовали острые камни. И тут она поняла, что не умещается больше в свою прежнюю жизнь, ни в свое прежнее имя, что имя ее очень короткое и глупое, которому всегда, всегда не хватало завершенности, и что имя, в котором ей дышится свободно – это имя Лилит. Я все преодолею в этом имени, все, но беспомощна перед своими снами, подумала она, они кажутся мне порой важнее самой реальности, глупая, странная, неуместная, вот бы быть как эта женщина, вот бы жить в мире дедовых сказок. Когда она вернулась к стаду, то поняла, что собачонка пропала, а когда пересчитала коров, то обнаружила пропажу. Лилит позвала собачонку, но безрезультатно. Ей не хотелось идти домой, ей не хотелось слушать о беременности и родах, не хотелось слушать о невнимательности и глупости, и больше всего ей не хотелось видеть маминого жениха. Это был здоровенный мужик, потный и заросший, вечно не в себе от самогона, который он гнал из всего, что плохо лежало. Его погнала из дома соседка, а он прибрел к их крыльцу и до того сладко пел маме о любви, что Лилит чуть не вырвало, а мама раскраснелась, разулыбалась и начала его кормить, как приблудшего кота, а он не дурак, ласкают и кормят, ночлег дают, можно и о любви сказки рассказывать. А потом, а потом его сказки стало нужно заслужить, сказки не рассказывались бесплатно, за них нужно было кормить вкуснее и ласкать искуснее и вообще, не отвлекать от созерцания ползающей мухи по потолку. И Лилит совсем замкнулась, стала нелюдимой. Стала чужой. Все отстранились от чудовища, которое бегало и рассказывало налево и направо дедовы сказки, а потом пришло из лесу перепачканное в крови и сказало, мол, дедушка лежит под дубом и не встает, а еще там другой, угольный с веточками под кожей. И тогда каждый задумался, а как, как ты, кроха, вернулась оттуда живой? И каждый дал себе ответ, посильный для его разума.