В этот раз работа Лилит не отличалась оригинальностью. Она должна была подоить коров, сварить сыр, подвесить белые сгустки в тряпицах для обезвоживания будущего сыра. Когда Лилит управилась, она пошла в коровник. Там корова окотилась и вылизывала своих неуклюжих телят. На столе в сарайчике лежала тоненькая тетрадка, редкая вещь, бумага, запасы которой были скудны и не пополнялись. Мама очень берегла эту тетрадку и записывала в нее удои и расход корма для скотины. Лилит, прокручивая в голове, как ее ругают за это, вырвала листок шершавой бумаги и покрутила в руках. Уголек, которым писала мама, куда-то закатился, да и Лилит не хотела портить листок, она придумала, как она порисует и вернет листок чистым обратно в тетрадь. Она села в сено, опершись спиной на коровий бок. Корова отвлеклась от своих телят и посмотрела на Лилит своим привычным тупым взглядом.
- Наверное, ты и меня считаешь коровой. Неужели, когда я стою рядом с твоими сестрами, ты не можешь понять, что мы абсолютно разные существа?
Корова тяжело вздохнула, прикрыла глаза и снова принялась вылизывать своих телят.
Лилит взяла ее хвост и обмакнула в кошачью миску с молоком. Она хотела, хоть и невидимо, но перенести в этот мир образ той женщины, что приходила к ней во снах. Лилит водила по бумаге тонким кончиком коровьего хвоста, вырисовывая тонкие черты лучезарной гостьи. Ее лицо менялось, становилось утонченным, а потом резко становилось чужим. Лилит стало досадно от того, что она утратила то первое впечатление и теперь не сможет воспроизвести ее облик, не смогла бы, даже если бы прекрасно рисовала.
Она уже попрощалась с этой женщиной, понимая, что не сможет вспомнить ее окончательно, и, наверное, уже никогда больше не увидит. Стало темнеть. Лилит зажгла в коровнике свечу. Лилит задумалась, припоминая видение, в котором к ней приходила эта прекрасная женщина, и задремала, и попала в такое место, такое волшебное доброе место, которое ей показалось домом.
Дом был пустым, он ждал. Ждал и каменный белый очаг и резная кровать раскрыла перины. Дом ждал всех за длинным ясеневым столом. Лилит пришла первой. Она ждала вместе с домом, она слышала, как он дышит, и дышала с ним в такт. На чердаке шушукалась чета сквозняков. Орава солнечных зайчиков-побрякушек весело носилась по стенам. Под столом отдыхали тайны, сны копошились в шерстяных носках. Она ждала, но ночь не сменилась на день, и никто не пришел, но она вдруг заметила крошечную надпись, вырезанную на столе, она наклонилась и увидела, что кто-то вырезал на столе красивыми буквами «Лилит». Она отошла от стола и увидела, что весь стол испещрен надписями и все надписи повторяют друг друга, ее имя поползло на стену, на потолок, голова ее закружилась и она чуть не упала назад, а слова ползли, хлопали ставнями и вздымали белые шторы, ее хватали какие-то темные руки, с которыми она без конца билась в своих снах, била, ломала, жгла. А потом упал подсвечник, сделанный из какого-то непривычного материала, и Лилит удивилась звону этого материала. Пламя выжгло буквы и распространилось диким заревом на линии ползающих слов, они запылали и задышали еще сильнее, забегали как ошпаренные по стенам. Подсвечник сиял, и Лилит подумала, разве бывает такой красивый и от чего-то грустный материал? Разве материал бывает грустным?
Реальность оказалась громкой. Дверь в сарайчик была распахнута, свеча догорала. К ней быстрым шагом направлялась нервозная мать. Лилит быстро схватила листок и поднесла его огню. Она не стала комкать, не смогла. Она думала скрыть свою тайну, которую растоптали бы грубые слова, но сама того не ожидая, раскрыла ее. На белом листе стали проступать коричневые линии и на глазах у разгневанной матери на украденном у нее листке бумаги проявился портрет женщины, прекрасной, странной, пугающей. Лилит вскрикнула от удивления, мать цокнула языком.
- Страхолюдина какая. Не научишься ты рисовать, не твое это. Но раз уж нарисовала, повесим это на забор, пусть ворон отпугивает.
- Иногда тебя слишком много. – Лилит поднесла портрет к огню и выжгла середину, а потом молча вышла.
Мать присела к свече и боязливо дожгла остатки бумаги, на которых проступали уже совсем не узнаваемые линии портрета. Она сожгла все, а потом закопала пепел.