— Плявда, плявда, Натка. Тепель и я думаю, сто я есьце дольго плозиву. Да, Натка, дольго. Ведь у меня в дусе-то все есьцё молодое.
Смотря задумчиво, она тоном добродушной заботы сказала:
— Вот, Натка, как дольго-то я плозиву, ты дольго наследства и не полюцись. А я ведь все тебе завессяля. — Помолчав, она успокоительно добавила: — Но я все лявно все дам тебе и так.
— Бабушка, оставьте, пожалуйста! Что вы все говорите глупости! — обиженным тоном возразила Наташа.
— Нет, плявда, Натка, — не унималась бабушка, — тебе ведь деньги-то там нузьны — много ли ты там из сколи-то полюциля. Только вот у меня сейцяс дома-то немного, Натка. Сот пяток не найдётся. Я тебе дам на дологу-то.
— Да не надо, бабушка.
— Как не надо, как не надо! Я потом плислю и есьцё. Нам-то здесь, в усадьбе-то, много ли надо. У нас здесь все есть. А ты сто Бозья птица!.. Эх, Натка, кабы я быля молодая, и я бы с тобой в Палис поехаля, посмотлеля бы, как ты там зивёсь, молодая-то.
— Поедемте, бабушка.
— Нет, куда мне, у меня ноги не ходят, сто я тебе буду там обузой-то. А ведь в Пализе-то все поди-ка на сталом месте? Есьцё мне, позялюй, будет глюстно вспоминать, как в молодости-то там быля. Ведь мы там с дедом твоим дольгонько позили. Холёсее было влемя. А тепель вот куда с больными-то ногами деваться. Сиди сиднем.
— Ну вы хоть на свадьбу мою приезжайте, бабушка.
— На свадьбу?! А лязве ты замус выходись?
— Нет ещё, бабушка… но может быть, и выйду.
— Н-но? Натка, ты не влёс?
— Правда, бабушка.
— За кого зе?
Наташа крепко обняла бабушку, поцеловала её руки и потом, подняв опять голову и смотря ей прямо в лицо, весело сказала:
— Бабусенька, я только вам открою этот великий секрет. У меня жених… To есть не совсем жених, бабушка, а, понимаете, я думаю, что он будет моим женихом. Он — художник, бабушка, — понимаете? — большой художник.
Бабушка весело смотрела ей в глаза и с немного лукавым добродушием отозвалась:
— Понимаю, дусецька, понимаю. Больсе половины поняля.
И глядя на Наташу пытливым, ласковым взглядом, спросила:
— Молодой?
— Молодой, бабушка. Тридцать два года.
— Ну, слява Богу, — не сталий. Луцьсе бы помолозе-то, да ницего.
С весёлой убеждённостью Наташа повторила:
— Ничего, бабушка.
— Ницего-то, ницего… Да он сто зе, тозе из Петельбульга?
— Нет, бабушка, он француз.
Бабушка смутилась. Тоном, в котором звучали и сомнение и грусть, она, немного растягивая слово, произнесла:
— Фля-нцу-зь?.. Ой, ненадёзный налод флянцузы!
— Этот надёжный, бабушка.
— Ты думаес?
— Уверена, бабушка.
Бабушка с добродушной покорностью серьёзно сказала:
— Ну тебе луцьсе знать. А только всё-таки, Натка, ты не оцень довеляйся флянцузам-то.
— Бабушка, я доверяюсь не французу, я доверяюсь таланту. Талант не обманет.
— Мозет быть, мозет быть. Дай Бог тебе всего холёсего, Натка. Не нам тебя судить. Деляй, как знаесь.
— Только вы теперь пока никому не говорите, бабушка. Я ведь ещё и не знаю, что из всего этого выйдет.
— Холёсё, холёсё. Мольцю.
XI
В тот день, как было условлено, Соковнин и Фадеев приехали в Девичье поле. Приехали на соковнинской прекрасной тройке одномастных бурых. Четырехместные сани с широким задком, лёгкие, простые, некрашеные, были покрыты бухарским ковром. Две пары лыж, связанные ремнями, торчали из передка рядом с кучером. Лина и Наташа встретили гостей с восторженными лицами. Сегодня и Лина была какая-то особенная, — точно настроение Наташи подняло и в ней скрытую энергию и теплоту. Рядом с сестрой, Лина была её сестрой, и — это чувствовалось — сестрой старшей. Более крупная, чем Наташа, и тем, казалось, более устойчивая; с более светлыми волосами, менее нервная, она теперь, немного развернувшись из своей замкнутости, годилась бы в натурщицы для той светлой аллегорической фигуры, какой изображают Россию в древнерусском наряде, с щитом и мечом, в спокойно-выжидательной позе.
Наскоро позавтракали и велели подавать лошадей к крыльцу.
Все уселись по своим местам, и горячая тройка, уже успевшая выбить копытами в снегу у крыльца ямки, рванулась и понеслась.
Через полчаса они остановились у поворота с большой дороги на просёлочную. Кучер слез; вылез и Соковнин и помог кучеру перепрячь тройку гусем.