Тут его ждали.
Навстречу выступила одетая в серый саван высокая фигура с ржавым топором на плече.
Савельев чуял, что нельзя показывать страх, и сказал первое, что пришло в голову:
– Привет покойничкам! И почем дровишки?
Почудилось, что из-под низко надвинутого капюшона ему улыбнулся гнилой череп…
Он проснулся, подняв гудящую голову от смятой подушки.
Зеленые цифры на экранчике дешевого китайского будильника показывали три часа ночи.
Неудивительно, что снится всякая гадость, – вчерашний день закончился просто отвратительно!
Но кто бы мог подумать, что идиотские часы с кукушкой какого-то эксклюзивного исполнения довели нескольких здоровых мужиков чуть не до нервного расстройства?! Что и говорить, юмор у покойного был специфический, да!
А когда в комнату ворвалась обезумевшая кошка, истошно вереща, к ней тут же присоединилась Нина. К чести журналистки, она не упала в обморок и даже не вскочила.
Зато вскочил Зайцев, выхватывая пистолет…
Дальше последовали несколько не самых приятных минут.
Нина надрывалась, кошка вопила, кукушка в часах тоже орала благим матом, а Вадим как дурак стоял у входа, не зная, что делать, и лишь водя глазами.
Казанский, наверное, совершенно одурев, принялся ловить кошку и умудрился прищемить ей хвост.
Сконфуженный донельзя Зайцев, спрятав пистолет, присоединился к Хасикяну в деле успокоения жрицы.
Затем все стражи порядка, чертыхаясь, изучали эти самые часы – сделанные под старину и напоминающие висящую на стене соседней комнаты копию избушки Бабы-Яги.
Пришедшая в себя Нина гладила и успокаивала Барсика – такое имя носил домашний питомец Монго, оказавшийся маленьким котиком сиамской породы. Потом она заплакала, целуя Барсика и повторяя: «Осиротели мы, маленький!»
Потом Савельев не глядя сунул протокол Варваре и распрощался с ней.
Наконец – машина спецмедслужбы застряла в пробке и еще четыре часа они сидели в этом жутковатом доме, чтобы сдать мертвеца, при этом слушая всхлипывания Нины.
Потом позвонила Лидия Ровнина и сообщила, что добраться не может. Виновата была та же самая пробка, и Савельев, мысленно посылая «леди Ровену» подальше, назначил ей явиться завтра (то есть уже сегодня) в управление.
Потом…
Спать уже не хотелось, но Вадим героически пытался заснуть – потому как день предстоит, видать, тяжелый.
Глава 4
ОДА ПРИАПУ
Санкт-Петербург, зима 1758 г.
И зачем он тогда выкрикнул «слово и дело»? Наверное, с перепугу. Да и подставлять спину под розги не хотелось. Ведь всего десять дней как был бит за непотребство, учиненное им в доме университетского ректора Крашенинникова.
Вообще же господам студиозусам частенько доставалось на орехи. А ему в особенности.
С того самого дня, когда в мае сорок восьмого года Иван, ученик Александро-Невской семинарии, а с ним еще четверо парней его возраста были зачислены в учрежденный при Академии университет, начались хождения по мукам.
В семинарии что? Зубрежка да молитвы. Шибко не побалуешь.
Университет – дело иное. Храм наук и учености. Вместо долгополой рубахи Ивана обрядили в штаны с камзолом, зеленый кафтан, чулки с башмаками, треугольную шляпу. А главное, дали шпагу с портупеей.
Он был вне себя от гордости. Видели б его тятенька с сестрицей (матушку к этому времени уже Господь забрал). Вольность! Вольность! Вот о чем мечтается в шестнадцать лет.
Однако не тут-то было. Видать, и университетское начальство помнило о своих молодых летах и многочисленных соблазнах, подстерегающих пылких юношей на каждом шагу. Потому и разработало для воспитанников иерархию наказаний – общим числом в десять разрядов.
За ослушание начальства подавался рапорт в канцелярию, которая решала дальнейшую судьбу нарушителя, а до тех пор он находился под караулом. За непослушание ректору студент водворялся на две недели в карцер на хлеб и воду. За ослушание профессоров – неделя карцера; учителей – три дня. За обиду товарища словом – один день карцера, а рукоприкладством – рапорт в канцелярию. За пьянство полагалось при первом уличении – неделя карцера; при втором – две недели; при третьем – рапорт в канцелярию. За отлучку из общежития без позволения ректора или адъюнкта: за первый раз – карцер (срок – по усмотрению господина ректора); за второй – вдвое дольше: за третий – рапорт в канцелярию. Ежели студент не ночевал в общежитии: за первый раз – неделя карцера; за второй – две недели; за третий – рапорт в канцелярию. За пропуск лекций: на первый раз – серый кафтан на день; на второй – его же на две недели; на третий – на три недели и т. д. За невыученный урок: впервой – серый кафтан на день; на второй раз – на два дня; третий – три дня и т. п. За кражу – рапорт в канцелярию, а до назначения оной наказания – под караул.
Само собой, это не отвращало юных воспитанников от разнообразных шалостей. То и дело в академическую канцелярию летели рапорта тревожного содержания, сообщавшие, что господа студиозусы «по ночам гуляют и пьянствуют, и в подозрительные дома ходят, и оттого опасные болезни получают». Однажды, чтобы усмирить два десятка разбушевавшихся юнцов, было даже вызвано восемь солдат!
В этих проказах Иван не был заводилой, но и задних не пас. Был как все. Озоровал и учился, учился и озоровал. Математика, российская и латинская элоквенция, Священная история… В слишком больших количествах всего этого ни один растущий ум не выдюжит. Надобно ж иногда и отвлечься, чтоб раньше времени не состариться да не одряхлеть.
А денег катастрофически не хватало. Студенческое жалованье – три с полтиной на месяц. Много не погуляешь. Тем более что за каждую провинность взимались штрафы.
В марте пятьдесят первого Ивана, что называется, допекло.
Его с товарищами отпустили в город, чтобы они сходили в церковь. Парни же вместо этого решили просто прогуляться по Невской першпективе, поглазеть на хорошеньких барышень. И надо же такой беде приключиться – нарвались на ректора. Убежать убежали, но Крашенинников стреляный воробей, хоть и профессор, его на мякине не проведешь. Такой глазастый и памятливый, что просто жуть. Всех до единого запомнил и, явившись в университет, велел посадить в карцер.
Довольный собой, Степан Петрович пошел домой обедать. Разумеется, не хлебом и водой, на кои обрек провинившихся воспитанников.
Только сел за стол, как в дом к нему ворвался разъяренный Иван и принялся кричать на ректора, осыпать его бранными словами, выговаривая за несправедливые наказания и штрафы. Бедный профессор, гоняемый из угла в угол, вынужден был слушать упреки и угрозы студента. Утомившись, Барков заявил, что будет рад отсидеть свое в карцере, однако будет писать жалобу академическому начальству. Хлопнул дверью так, что та слетела с петель, и убрался восвояси. Однако ж не в карцер, как обещал, а по квартирам других профессоров, в первую очередь заступника своего и ходатая Ломоносова, в свое время рассмотревшего в шестнадцатилетнем воспитаннике лаврской семинарии «острое понятие» и способность к учебе и ходатайствовавшего о зачислении Баркова в университет.
У Ломоносова он тоже поносил на чем свет стоит Крашенинникова и своих друзей-приятелей, не сумевших дать ректору должного отпора.
Понятное дело, Степан Петрович обозлился выше всяческой меры. Написал рапорт самому президенту Академии графу Кириллу Разумовскому, в коем заявил, что ежели сей проступок будет отпущен Баркову без штрафа, «то другим подастся повод к большим наглостям, а карцер и серый кафтан, чем они штрафуются, нимало их от того не удерживают».
Его высокографское сиятельство изволило рассудить, что господин ректор в этом споре, несомненно, прав, а потому велело означенного студента «за такую учиненную им предерзость, в страх другим, при собрании всех студентов, высечь розгами». Но в конце суровой резолюции все же приписало и для профессора Крашенинникова особый пунктик, чтоб он впредь «о являющихся в продерзостях, достойных таковому наказанию, студентах представлял канцелярии, отколе об учинении того наказания посылать ордеры, а без ведома канцелярии никого тем штрафом не наказывать».